Дед тоже узнал бандита. Бросился к нему, крикнул:
– Фашист, сволочь, ты убил Витальку!
Белоглазый, даже не оборачиваясь к Деду, просто отшвырнул его к стенке, тот глухо ударился спиной и осел на пол.
– Значит, гимназистка. Не ожидал встретиться с тобой в таком месте. А где же твой длинноволосый братец? – Белоглазый растянул губы в ухмылке. – Хотя зачем нам твой братец? Я-то ведь здесь. Мозги себе синусами-косинусами не портил и… остальные части тела. А твой малолетний кавалер-недоносок пусть смотрит и учится.
Белоглазый скинул куртку, прижал меня к стене. Я попыталась вырваться – бесполезно. Трепыхнулся Дед, но этот урод снова отбросил его, будто он был той самой мятой бумажкой из папки. На меня надвинулась воняющая потом, кровью и порохом туша Белоглазого. Я не могла не только освободиться, но даже зажмуриться, чтобы не видеть эти сумасшедшие бесцветные глаза, этот уродливый шрам на бритой голове.
Когда воздуха в легких совсем не осталось, вдруг раздался щелчок, негромкий такой. В одно мгновение кто-то сбросил с меня вонючую тяжесть. Я попыталась встать. Не смогла. Чьи-то руки подняли меня и прислонили к стене.
– Эй, эй, не бойся, малая! Все уже кончилось. По крайней мере, для этого вонючего ублюдка.
В глазах просветлело. Я увидела, что Дед тоже поднялся, а Белоглазый, наоборот, лежит. Навзничь, упершись своим белым и бессмысленным взглядом в потолок.
А напротив меня стоял парень. Явно не военный, но и не из тех – «с большой дороги». Черная кожаная куртка расстегнута, руки за спиной, глаза веселые и нагловатые.
– Эй, мелкота! Как вы попали в такое недетское местечко? А я, кажется, вовремя. Не, повезло вам, что мы тут совершенно случайно мимо проходили, – парень улыбнулся щербатой улыбкой и засмеялся, точнее загоготал. Но не противно, а весело. И почему-то знакомо.
«Га-га, Томи-младенчик, до сих пор, бедненький, в Санта-Клауса верит… Ему ж сейчас лет восемнадцать-девятнадцать… А может, и не на передовой. Про него всяко болтают. Будто с контрабандистами связался… Гачик мог, он же и в детстве со шпаной водился. Только он хороший парень все-таки», – зазвучали в голове голоса Томаса и Милки. Так явственно, что я даже обернулась.
Но не было ни Томаса, ни Милки. Были я, и Дед, и – да, спасший меня Гачик, – теперь я не сомневалась. Хороший парень. И все теперь будет хорошо, вот только бы избавиться от тошнотворного запаха грязи, крови и пороха. Я закашлялась, сильно-сильно, так, что даже не устояла на ногах, села на пол.
Подбежал Дед, наклонился надо мной Гачик:
– Ты ведь Гачик, да? Привет тебе от Томаса из Заречья. Помнишь музыкальное ружье? – сказала я – и больше уже ничего сказать не могла, потому что воздуха в легких, в разрушенном доме, в целом мире совсем не осталось: только запах пороха, крови и чего-то совсем страшного, от которого меня выворачивало наизнанку.
Надо мной опять был потолок, обыкновенный потолок, только не домашний и не такой, как в каморке у Деда, а высокий, с какой-то лепниной, в змеящихся трещинах. Я стала складывать из них картинки: бегущий леопард легко превращался в зубастого крокодила, потом в крылатого дракона и наконец почему-то в страшное лицо Иосифа Черного. Я закрыла глаза, а когда открыла, была только густая темнота.
Зато воздуха было сколько хочешь, чуть прохладного, пахнущего старым деревянным домом и мятой. Точно так же пахло в дачном приморском доме одного папиного приятеля-издателя, у которого позапрошлым летом мы с отцом и Дином гостили больше месяца. От моря дачу отделяла лишь узкая полоса сосен, так что шум прибоя (а когда поднимался ветер, то и гудение сосен) был слышен практически постоянно.
Может быть, все, что случилось в эти долгие-долгие черные месяцы, на самом деле просто страшный сон? Я проснулась среди ночи, а в соседней комнате спит Динка, а на втором этаже в гостевой комнате пишет свой новый роман папа – и ночной свет косым лучом пробивается сквозь плохо задернутую штору, бежит по траве, по темно-красным, почти черным розам и прячется в разросшихся кустах малины. Нет, наверное, папа ничего не пишет, а сидит с хозяином дачи дядей Ричардом на кухне «за рюмкой чая», как он выражается, – и обсуждают они… Что? Ну кто их знает – что, мне всегда неинтересно было слушать их споры о «целевой аудитории, на которую рассчитана книга» или «конъюнктуре издательского рынка». Куда интереснее было читать сами книги.
Но почему же не слышно моря? Видимо, установился полный штиль – и ни ветви сосен, ни морская вода даже не шелохнутся. Или вода у берега просто замерзла, ведь сейчас все-таки зима. Господи, да что это со мной, какая зима: разве мы ездили когда-нибудь к дяде Ричарду зимою?
А вот и голоса – мужские, приглушенные. Дядя Ричард, папа…
– Папа! – я кричу, точнее, пытаюсь кричать, но у меня мало что получается.
Но голоса приближаются, теперь я различаю их совершенно отчетливо. Неужели папа услышал мой всхлип вместо крика, сейчас откроется дверь, и этот жуткий ночной кошмар кончится навсегда?
– Как там девочка? Говорят, дело пошло на поправку. Она сильно пострадала?
– Да нет. Грипп у нее, тяжелый, температура под сорок была. Но вовремя этот раздолбай Гачик ребят довез. Теперь уже намного лучше.
Говорили невидимые собеседники по-русски. Значит, не папа и не дядя Ричард. И… не сон. Папы нет, дачи в Приморье, наверное, тоже. А война, осада, наше с Дедом бегство из Города, Белоглазый, которого застрелил Гачик, спасая меня от ужаса, – это все есть. Но вдруг опять все исчезло.
Меня разбудило солнце. На сей раз окончательно. Оно, круглое, но неяркое (наверное, вечернее), таращилось на меня сквозь стекла незанавешенного окна. Плотные синие шторы кто-то раздвинул – и совсем недавно. Мне даже показалось, что слышала стук металлических колечек по карнизу. Возможно, разбудило меня даже не солнце, а этот звук, только чуть-чуть с запозданием. И заходивший в комнату человек успел ее покинуть. По крайней мере, сейчас никого, кроме меня и солнца, здесь не было.
Комната оказалась большой, с очень высоким и растрескавшимся – значит, не привиделось в горячке, – потолком. Окно тоже было большое – и явно не пластиковое, со старинной узорчатой рамой и широченным подоконником, на нем стопками лежали книги.
Кровать, в которой я, очевидно, провела несколько дней (интересно, сколько?), была придвинута к стене – аккурат напротив окна. Кровать тоже была огромной, вообще казалось, что это дом для великанов. Я села, свесила ноги – с трудом достала до пола кончиками босых пальцев. Из одежды на мне оказалась только огромная футболка в серо-зеленых камуфляжных разводах. Подол доставал почти до колен, рукава опустились куда ниже локтей. Но главное – плечи выпрыгивали из ворота. Интересная футболка: ее можно снять не только через голову, но и через ноги!
Что мой камуфляж подлиннее иного платья, я поняла, когда осторожно соскользнула на пол. Старый занозистый паркет холодил ступни, ноги чуть подрагивали – видимо, от слабости – но все же не подгибались. На прикроватной тумбочке стояла великанская, как все здесь, чашка: красная в золотой горох. Я жадно выпила теплый травяной чай. Подошла к окну, от него веяло холодом. Раздвинув стопки книг с обтрепанными корешками, глянула на улицу. Невысоко, наверное, второй этаж – по крайней мере, если учесть высоту потолка.
Скорее всего, ранний январский вечер (или уже февральский?), ясный и оттепельный. По клеклому снегу бредет мальчик со школьным ранцем за спиной, лениво пинает льдышку. Остановился, задрал голову – и улыбнулся, махнув рукой. Мне? Да нет, вряд ли: солнечный свет делает окно непрозрачным, как зеркало. Мальчик ушел, больше на улице никого не было, я разглядывала двух-трехэтажные дома на другой стороне, под горбатыми крышами. Видно, оттепель началась недавно, и снег только-только стал сползать с коричнево-рыжей черепицы.
– Марта! – в комнату вошла девушка. Незнакомая, коротко стриженая, в пестром растянутом свитере. – Здравствуй, Марта. Ну наконец-то. Мы так ждали, когда ты очнешься.
Я почему-то смутилась. И надо бы что-то сказать в ответ, но что? Вопросов много, а вот не спрашивается. И еще это «камуфляжное платье», которое вот-вот вовсе свалится. Я дернула плечами, чтобы хоть как-то приподнять свою нелепую, сползающую одежку.
Девушка, видно, поняла мою неловкость. Улыбнулась:
– Меня зовут Настя. А одежду я тебе сейчас принесу.
Она выскользнула за дверь, но не успела я доплестись до своей гигантской кровати, как Настя вернулась со стопкой совершенно новой одежды. Положила ее на скомканное одеяло – и опять исчезла. Одежда, как ни странно, оказалась тютелька в тютельку: черные джинсы, ярко-красная рубашка, серый вязаный пуловер…
Это уже весна или еще только оттепель? Наверное, оттепель. Но какое солнце, какой съежившийся, покрытый пупырчатой коркой снег! Какой воздух: густой и приторный, будто пьешь его, а не дышишь. Если бы не подхвативший меня Дед, я наверняка бы просто упала с каменного крылечка дома, где провела последние три недели своей жизни. Еще бы: ведь за это время я ни разу не выходила на улицу. Да и вообще поднялась с постели дней пять назад, не больше. Из зеркала на меня глядело какое-то новое лицо: слишком большеглазое, слишком прозрачное, со складкой между бровями. Я и сама себе казалась тонкой и прозрачной, как льдинка: одно неловкое движение – и разобьюсь на осколки.
