– Да какая вам разница! – я ужасно жалела, что невольно начала этот разговор. – Международный трибунал считает, Евросоюз и США считают, Россия – тоже. Это важно. А кому есть дело до моего мнения?
– Мне есть. А вот на США и Евросоюз и даже на российские власти, поверь, глубоко наплевать.
– Вообще-то нас в школе учили, что преступником человека может назвать только суд. А вас не судили.
– Ох, девочка! Меня-то как раз судят каждый день, каждый час. И ладно бы только журналисты и политики. Мне, как я уже сказал, все равно. Но вот и ты судишь. И твои друзья в Городе. И русские жители Железнодорожного поселка. И матери погибших солдат – своих, чужих…
Надо бы промолчать, уйти, но черт дергает меня за язык:
– А сами себя вы судите?
Генерал смотрит в окно. Долго смотрит, хотя оно занавешено плотными шторами.
– Конечно, сужу. И это самое страшное. Еще и потому, что не имею на это права. И на самокопания права не имею тоже. Война кончится – тогда все можно. А сейчас – нет.
– Значит, военный не может быть добрым человеком – и думать о том, кто живет там, в спящем городе, на который вот-вот упадут его бомбы?
– Не может. И не думать не может.
– Не понимаю.
– Ладно, Марта, прости, не будем.
– Я-то прощу. Потому что, если честно, я вас преступником не считаю. И не из-за того, что суда над вами не было. И не из-за Деда тоже. А другие в Городе – считают. И будут считать…
Генерал не сказал больше ничего.
Вчера вечером Третьяков позвонил Деду и поинтересовался, как я себя чувствую. Дед ответил в духе: а чего, мол, с ней станется. Тогда генерал и попросил, чтобы мы оба пришли завтра. Ради важной встречи. Или сообщения.
И вот мы идем. Голова уже не кружится. Дед в военной форме. Не без гордости отдает честь встречным офицерам – их в Университетском городке немало. И каждый раз на мгновение делается чужим. А пацаны из младших классов, у которых как раз закончились уроки, прикладывают ладошки к своим вязаным шапочкам. Ух, как они завидуют Деду, который настоящий, по их мнению, военный и без пяти минут герой. Нашли, дурачье, чему завидовать.
Из окна, в которое все эти пять дней напролет я наблюдала за жизнью пусть не всего городка, а лишь части нашей улицы, следов войны не было видно совсем. Легко было представить, что никакой войны и нет вовсе. Но и городку, как выяснилось, досталось. Здание университета цело. И студенческие общежития с виду совершенно такие же, как два года назад. Правда, по словам Деда, теперь там живут не студенты, а беженцы из Райана.
Соседний же с Универом квартал, где жили дедушка Айвар и веселая Ритка, лежал в руинах. Черные полуразрушенные стены домов в пулевых отметинах.
Дед перехватил мой взгляд:
– В августе за этот квартал были самые большие бои. Когда республиканскую армию выбили отсюда, дальше они уже отошли без единого выстрела.
– Ты-то откуда знаешь?
– Капитан Снегов рассказал. Он в том бою участвовал, – в голосе Деда послышалось чуть ли не бахвальство. Будто бы он сам участвовал в том бою, а не какой-то неизвестный мне капитан Снегов.
– Было бы чем гордиться! Разрушили дома, выгнали людей. Да и поубивали небось, – я не смотрела на Деда.
Дед не обиделся на мои слова, вздохнул только – и впрямь как старый дед:
– После Райна и хуже могло быть.
– Да что вы все заладили про это Райан, а толком не объясняете! Что там, в конце концов, такого произошло?
Я боялась, что Дед ответит, как было уже однажды: «Лучше тебе не знать». Но на этот раз он заговорил, глядя мимо меня, на черные руины.
– Это случилось в конце июля. Мы были дома, в Райане, втроем. Я, Иринка и Гошка. Иринка специально к нам перебралась, потому что папа уже недели две все время в разъездах был, почти не появлялся. А мама в Город поехала, к тете Инге. Иринка – это моя сестра. У папы раньше другая жена была, она умерла еще до того, как они с мамой познакомились. Иринка их дочь – на четырнадцать лет меня старше. А Гошка – сын ее, племянник мой. Ему три годика. Было три.
После седьмого июля, когда взрыв на Празднике поэзии случился, в Райане стало неспокойно. Мама меня одного не хотела оставлять. Вот Иринка на три дня к нам и перебралась. Эх, если б не это… Понимаешь, у нее муж – коренной, они жили в другом квартале. А в нашем большинство русские. И они… ну, «Гвардия чистого духа» – так они себя называли, – все время шлялись по нашим улицам. Вооруженные, с повязками на руках, слова им ни скажи. А сами-то… Там один такой был, в нашей школе учился до десятого класса. Вроде Белоглазого. Какой там дух. У него и мозгов-то никаких.
И вот в тот день, 28 июля, они вместе с военными – теми, которые коренные, обложили наш квартал. И стали в дома врываться. Выгоняли всех на улицу, а кто не хотел, убивали. У них же оружие откуда-то. А у нас почти ни у кого не было. И вот они гонят, Иринка Гошку на руках держит, а он же уже большой, тяжелый. Да еще орет не переставая. И другие дети, маленькие которые, тоже орут. Я соседскую девочку Вику на руки взял, ее мама где-то в толпе затерялась. Вика младше Гошки и худенькая, а он толстяк. Мне не тяжело было. Только страшно. Куда гонят?
А потом кто-то на перекрестке – одна улица к реке, другая к церкви – крикнул: «Пойдемте в церковь, там они нас не тронут. Церковь католическая. Но ведь и они – католики, что-то святое для них должно быть». И толпа сама как-то развернулась – и все пошли по той улице, что к церкви Святого Марка ведет. Эти стрелять начали. Тогда я Иринку с Гошкой и потерял. И все, больше не видел. Потому что в церкви народу набилось видимо-невидимо, а она немаленькая была. Кто-то у меня Вику забрал.
И тут снова – эти, из «Чистоты духа». Люди кричат отцу Мартину: «Не пускайте их, не пускайте!» А он отвечает: «Как я могу не пустить. Да и не спросят они разрешения. Но вы не бойтесь, все же мы люди – в храме Божьем они ничего не сделают». Он и им так сказал, а эти только смеялись. Храм, говорят, уже не храм, потому что его осквернили грязные православные свиньи. Отца Мартина они вытолкали на улицу. И тут началось такое… Мне Виталька помог – мы с ним только и спаслись, и еще двое ребят маленьких с бабушкой. А церковь эти гады сожгли – оскверненную же по-ихнему. Прямо с людьми сожгли.
Теперь уже не только руины, не только корка на подтаявшем снегу, но и само солнце казалось черным, ослепительно черным. Отец Мартин из пустынной церковки в поселке беженцев, русский мальчик Виталька, без документов, в промозглом и страшном трамвае. Трехлетний толстячок Гошка, про которого Дед ни разу раньше не упоминал – ни намеком, ни полусловом. А я-то думала, что только у меня такая беда, с которой жить невозможно. Нет, знала, конечно, что не только. И все же.
Когда я осмелилась посмотреть на Деда, он вовсе не был таким страшным, как при разговоре с Падре в Сочельник. Лишь желтизна в глазах исчезла, и они теперь казались почти черными. И мы пошли дальше.
Мы вошли в книжный магазин. Ну надо же, где-то в мире, да что там, прямо вот здесь, рядом с руинами – и в ста километрах от сожженной райанской церкви продают книги. И покупают. И читают. Смеются над смешным, плачут над грустным. Хотя и то и другое – выдумки, сказки, ложь. Не буду больше никогда читать книг, даже папиных! И стихов писать никогда не буду! Эта мысль так меня поразила, что я замерла прямо у книжной стойки. И сразу же нарушила зарок, не удержалась. Протянула руку взяла первую попавшуюся книжку, раскрыла.
Оказалась – детская, на государственном языке, выученная почти наизусть. Года три назад Динка заставлял меня перечитывать ее ему чуть ли не каждый месяц, хотя и сам уже научился читать. Так мы и сидели по вечерам с книгой, рядышком, прямо на полу, подстелив лишь полосатый пушистый плед – и хохотали, хохотали до слез. Но горечи в этих слезах не было. «Ох, книжка ведь гораздо смешнее фильма! Правда, Марта?» – неизменно спрашивал Дин. И я неизменно соглашалась.
«В Каттхульте начались поспешные сборы. Надо было привести в порядок Эмиля, умыть и одеть его в праздничный костюмчик. Причесать его, разумеется, было невозможно. Правда, мама ухитрилась просунуть в супницу палец, чтобы выскрести грязь из ушей мальчика, но это кончилось плохо: палец тоже застрял в супнице».
Веснушчатый белобрысый мальчишка на обложке – и издание то же самое! Мне показалось, что рядом хохочет Дин. И я заплакала, и сразу же засмеялась. И снова заплакала. И поняла, что обязательно буду читать книжки и писать стихи. Потому что если книжка не просто хорошая, а настоящая, в ней не может быть лжи. А когда-нибудь, может быть даже очень скоро, сама напишу о том, что случилось с нами за эти страшные месяцы. Со мной, с Дином, с папой, с Дедом, с генералом Третьяковым.
– Барышня! Вы хотите купить эту книгу? – из-за слез я почти не рассмотрела продавца. Только поняла, что он уже совсем старый, а говорит с легким русским акцентом. – Или, знаете что, берите книгу в подарок. И не спорьте, я вижу, как она вам дорога. Берите, берите, не отказывайтесь.
