Так мы ехали целый день – то в полях, то в лугах, то в лесу, спускались в овраги, переезжали вброд ручьи и карабкались вверх по склонам. На обед мы остановились возле ручья, заросшего кувшинками. Здесь Ваня распряг Мальчика и пустил его пастись на луг, спутав ему передние ноги, чтобы он далеко не ушел. Мальчик тоже должен был отдохнуть и пообедать. А мы вскипятили чай на костре, как настоящие путешественники. Потом мы отдыхали, раскинув руки и глядя в небо, где бежали без отдыха белые кудрявые облака... А потом опять запрягли и поехали дальше.
Когда мы добрались до Москвы-реки – до последней преграды перед Ваниной деревней, – солнце наконец обогнало нас, скрывшись за горизонтом, и на смену вышла луна, осеребрив потемневший вокруг мир. Тут дорога спустилась на пляж. Мы слезли с телеги, потому что Мальчику стало трудно ее тащить по песку, и пошли сзади, увязая в холодном песке ногами. Ваня шел рядом с Мальчиком, понукая его, и оба они почти растворились в густом синем воздухе ночи. Дик вообще где-то исчез. За рекой тявкали и заливались воем собаки, колеса шипели в песке, еле слышно журчала впереди вода, струясь через перекат. Река мне показалась бездонной пропастью, черной как деготь, только в одном месте, куда Ваня направлял Мальчика, тянулась по воде серебряная лунная дорожка. По этой дорожке мы и поехали, взгромоздившись опять на телегу. Шумела вода. Ваня, Мальчик и Дик плюхали рядом, как волшебные существа, посеребренные лунной пылью; сверкали брызги; от шумящей воды веяло холодом; в стороне – внизу и вверху – поблескивали в черноте звезды; я смотрел на них и клевал носом – так мне хотелось спать; и вот я уже спал, все еще продолжая видеть вокруг себя эти редкие звезды; потом я вдруг ощутил тепло маминых рук и тишину... Так я и приехал на дачу – спящий, в окружении звезд, на руках у мамы...
Помните, в первой главе я писал, что вижу свое детство в тумане времени? И это действительно так! Многое я помню хорошо и подробно вам описываю, но еще больше, что я не описываю, закрыто туманом. А в Ваниной деревне, помимо тумана времени, я вижу еще туман настоящий, в подлинном смысле этого слова. Настоящего тумана там было очень много – тумана влажного, состоящего из невидимых капель речных испарений, тумана лилового, голубого и белого, движущегося и неподвижного и густого-густого, скрывающего все вокруг, затягивающего непроницаемой пеленой горизонт, и далекий лес, и берега реки, и деревья, и деревенские улицы с домами. Туман и еще дым от печных труб и рыбацких костров на реке мы очень любили наблюдать вчетвером: я, Гизи и наши мамы. По туману и дыму мы предсказывали погоду. Мы выходили за деревню на широкий луг перед рекой, на котором всегда паслись кивающие головами кони, и среди них наш Мальчик, – мы выходили на этот луг в часы заката и смотрели в туман: как он собирается над рекой, растекаясь по лугу. И на дымки мы смотрели. Если туман стремился вверх, в светящееся от закатного солнца небо, а дымки поворачивали, наоборот, к земле, – значит, погода портится, жди дождя и холода. А если туман прибивало к земле, если он все уплотнялся над рекой и лугом, становясь как вата, а дым, наоборот, поднимался столбом в небо, – значит, жди хорошей погоды. Как тогда говорили – вёдро. И что мы предсказывали, всегда сбывалось.
Я отлично помню эти туманы, их в то лето было особенно много. Они жили, бродили, дышали рядом, засовывая все в свой карман: лошадь или часть лошади, дерево или часть дерева, кусок берега, речку, весь мир!
Как только мы приехали на дачу, утром на другой день мы сразу побежали с Гизи смотреть туман на реке. Пока мы бежали к реке, все вокруг было белым-бело, вся деревня плыла в тумане: в белом молоке висели крыши, окна, куски заборов, колодезный журавель, скамейка возле плетня, не целая, а только кусок – так хитрый туман распихал по карманам весь этот мир, – все это кусками плавало вокруг нас, пока мы бежали, и солнце бежало вместе с нами, и колокольня, но колокольня с кусками деревни быстро отстали, и из тумана вынырнула река, кусочек реки с обрывистым берегом, и синий с прожилками камень над рекой, похожий на конька-горбунка с двумя горбами и седлом посередине.
Мы с Гизи вскочили на этого коня и долго скакали в сказочном мире, который был совсем ни на что не похожим. Мы летели на коньке-горбунке высоко над землей, и только солнце все еще летело вместе с нами в этой заповедной стране, летело, как странная оранжевая планета без горячих лучей, а мы смеялись, и смех звучал приглушенно, как будто мы смеялись в вату, и вместо эха отвечали нам сбоку невидимые в тумане вороны своим хриплым карканьем... Так мы долго парили рядом с солнцем, а потом туман рассеялся, и мы приземлились над рекой, на краю широкого луга, позади которого лежала деревня, а впереди под высоким берегом – река, а за нею пляж, и опять луга, и синяя полоска леса на горизонте...
Так я показал Гизи горизонт в чистом поле; она смогла на него насмотреться, насмотреться впервые в жизни, потому что у себя в Германии она никогда не видела такого горизонта, тем более что жила в городе. Где-то там, где садилось по вечерам оранжевое солнце, жил Гизин папа в Германии; он делал там революцию, и поэтому закат был таким красным, как говорила Гизина мама, таким тревожным, потому что Гизин папа писал в своих письмах, что очень скучает по Гизи и по ее маме, что он очень хочет приехать к нам в Россию, посмотреть на наш горизонт и на Гизи, как она тут живет. Ему было там одиноко, у него не было квартиры; он писал, что ночует прямо на столе в комитете партии, что он хотел было снять комнату, но, когда хозяева узнали, что он коммунист, ему в комнате отказали. Он писал Гизиной маме, что много работает, почти не спит, что работает хорошо, что партия стала сильнее, хотя она все-таки еще маленькая, не такая, как должна быть, и что им мешают какие-то там социал-демократы, и из-за этих социал-демократов им труднее бороться с фашистами... Я успокаивал Гизи, говорил, что я скоро туда поеду и передам привет ее папе, и посмотрю, как он там живет, и привезу его с собой в Москву. И Гизи улыбалась и говорила: «Давай уж скорее езжай в Германию!» И я обещал ей, что мы скоро поедем.
Когда мы туда поедем, зависело от отца, а он еще от кого-то там зависел в Наркоминделе, а тот в Наркоминделе еще от кого-то зависел – ибо все в этом мире бесконечно друг от друга зависит! – поэтому отец и остался в Москве, на работе, выяснять все эти зависимости.
А пока я показывал Гизи разные места, которые мне подарил отец в прошлом году... Вы спрашиваете, как мог мне Иосиф подарить какие-то там места? Вы говорите, что хоть он и отец, а этого он никак не мог сделать? Ведь место не вещь, ее не унесешь в кармане! Как он мог, например, подарить мне место на реке, где ловятся раки? А вот и мог, представьте себе! Подарить такое место – это значит объяснить его, посвятить вас в тайны этого места, открыть его вам, показать всю его прелесть. Непосвященный человек пройдет мимо этого места, ничего особенного не заметив. А посвященный заметит – я, например! Потому что меня отец посвятил в тайну разных таких замечательных мест. Объяснил их мне. А я их теперь объяснял Гизи. И она была в восторге, клянусь вам... Но сначала я проделал такой опыт. Я привел Гизи на одно такое место на реке, которое подарил мне прошлым летом Иосиф. Я привел ее туда как бы между прочим, хотя заранее к этому подготовился, нарочно взяв из дому рогульку и кусочек сырого мяса (сейчас поймете зачем!). И мы побежали на речку. Но я-то знал, куда я бегу! А Гизи, конечно, не знала, она просто так бежала. Когда мы подбежали к этому месту, я остановился, и Гизи, конечно, остановилась. Я стоял, заложив руки за спину, и с нарочно безразличным видом посмотрел вокруг – на крутой берег, поднимавшийся здесь ступеньками, на густую осоку возле воды и чистое окошко с песчаным дном в этой осоке, на маленький ивовый кустик невдалеке... Обычное место, скажете вы. Но я-то знал, что место здесь необычное! Гизи тоже невольно посмотрела вокруг, следуя за моим взглядом, но ничего особенного не заметила.
– Na komm doch weiter! – сказала она. («Пойдем дальше!»), но я все стоял на месте.
– Merkst du hier was Besonderes? – спросил я ее. («Замечаешь ли ты тут что-нибудь особенное?»)
– Nein, – сказала Гизи, посмотрев еще раз вокруг.
– Смотри, смотри внимательней! – сказал я важно и таинственно.
– Да пойдем же! – сказала Гизи нетерпеливо. Она это сказала по-немецки, по-русски она все еще плохо говорила.
Она уже хотела шагнуть дальше, она думала, что я над ней смеюсь, но тут я сказал, таинственно понизив голос:
– Horst du die Krebse flustern? (To есть: «Слышишь, как шепчутся раки?»)
В черных глазах Гизи мелькнуло любопытство. Мы оба замолчали и прислушались. В воздухе над берегом стоял еле слышный шепот...
– Das ist das Schilf, – сказала Гизи. Она думала, это осока!
