Он нагнулся и пошел ко мне, широко расставив руки. И я пошел, тоже расставив руки и следя за каждым его движением. Он вдруг прыгнул, как кошка, и пригнул меня к земле, обхватив за шею ладонями. Я напрягся изо всех сил, чтобы не упасть, потом быстро опустился к земле и выскочил из-под его рук. Тут же я схватил его одной рукой за спину, а другую упер ему в подбородок. Санька засопел и стал красным... Я сделал отчаянный рывок – и Санька растянулся на земле! Я сел на него, отдуваясь, прижимая его плечи к земле.
– Сдаешься? – спросил я.
– Сдаюсь... пусти! – прохрипел Санька.
Я выпустил его, и мы сели рядом на траву. Санька смотрел на меня серьезно, в его глазах появилось уважение.
– Здорово ты! – сказал он. – Я и не думал, что ты такой сильный!
– Какой я сильный! – сказал я скромно.
А про себя я сам удивился, что я такой сильный. Никогда бы не подумал, что могу его свалить! И – главное! – это видела Гизи. Они с Петей подошли к нам и тоже сели на траву. Я сидел гордый.
– А почему ты давеча плюнуть не смог? – спросил Санька.
– Потому что я утром землянику ел, – сказал я небрежно. – От ягод слюна всегда вязкая делается.
– Это точно! – кивнул понимающе Санька. – А вы у кого живете?
Я сказал.
– А-а, – протянул Санька. – У кулаков!
Я знал, что Ваниных родителей считали в деревне кулаками, потому что у них было три коровы, лошадь и два дома.
– А она, значит, немка? – кивнул Санька на Гизи.
– Немка, – подтвердил я. – Она из Германии приехала... Ее отец там революцию делает! Скоро я тоже поеду в Германию! – Все это я выпалил ему одним духом. Я почувствовал, что Санька совсем покорен.
– А как ее зовут? – спросил он.
– Гизи, – сказал я; я подумал, что он засмеется. Но он не засмеялся.
– Как? – переспросил он. – Гизя?
Тут я засмеялся. И Гизи засмеялась, обнажив свои ровные зубы.
– Гизи! – сказал я. – Повтори!
И Санька повторил:
– Ги-зи!
И Петя повторил, но у него получилось:
– Хи-ся-а!..
Тут мы все опять рассмеялись.
– А можно ее потрогать? – спросил Петя.
– Потрогай, Петя! – разрешил я. – Потрогай.
Петя осторожно положил палец на Гизино колено.
– Она живая? – спросил он недоверчиво.
– Конечно, живая! – сказал Санька. – А ты думал – кукла? Сам ты кукла!
– Er denkt, du bist eine Puppe! – сказал я Гизи.
Она улыбнулась и потрогала белые Петины кудри.
– Петъя, – сказала она нараспев. – Hubscher Name!
– Здорово это у вас получается! – удивился Санька. – Что она сказала?
– Она сказала, что «Петя» – красивое имя...
– Тоже мне красивое! – хмыкнул Санька. – Вот «Гизи» действительно красивое... Вы что тут – цветы собирали? – Он кивнул на цветы.
В руках у Гизи были цветы.
– Мы раков ловили, – сказал я. – Вон они, в траве...
Санька встал и взял раков.
– Подходящие, – сказал он. – Я вам еще больше могу наловить. Сетку надо... и лягушку ободрать. На лягушку лучше пойдет...
– Я знаю, – сказал я. – Это мы так, я ей просто показывал...
– А цветов я могу ей знаешь сколько нарвать?! Я могу ей васильков нарвать! Я знаю, где видимо-невидимо васильков! Во ржи...
– Да я тоже знаю, – начал было я.
Но Санька перебил меня нетерпеливо.
– Ты переведи ей про васильки! – сказал он. – И айдате! Если она захочет!
– Er fragt, ob du die Kornblumen pflücken willst.
– O, ja! – встала Гизи. – Das will ich genau!
– Хочет! – сказал я.
– Тогда пошли! – обрадовался Санька. – Там их видимо-невидимо! Страсть! Она такого сроду не видала! – затараторил он взахлеб.
И мы побежали за васильками, сразу перейдя в галоп: впереди Санька, за ним я, за мной Гизи, а сзади неуклюже семенил Петя, придерживая рукой свои огромные черные штаны...
Скажите мне, пожалуйста: вы когда-нибудь катались на карусели? Конечно, катались! Вы, конечно, помните ощущение счастья и легкого головокружения, когда катишься в пестрой люльке или на деревянном коне по кругу, все время вперед и вперед и все время возвращаясь на то же место, под легкое, но мощное поскрипывание колеса, где-нибудь в парке в солнечный день, когда под вами и вокруг мелькают блики и тени, и люди, и собаки, и деревья, и цветы, а над головой кружатся солнце и облака? Помните это ощущение счастья и полноты в сердце? Вот такое чувство осталось у меня от тех дней на даче! Я сравниваю то время с солнечной каруселью... Солнечная карусель! Даже в счастливом детстве не всегда бывает солнечная карусель! Солнечная карусель – это классическое воплощение счастливого детства! Именно такая карусель была у меня в то лето. Главными в этой карусели были я и Гизи, а все остальное было вокруг нас и для нас – только для нас! Все было для нас! Я был счастлив, и Гизи тоже – я это видел по ее глазам! Но я был еще больше счастлив оттого, что счастлива была Гизи, что ей все так нравилось. Она прямо на глазах расцвела, как говорила моя мама; она уже не была бледным фарфоровым заморышем, как тогда, когда я впервые увидел ее в нашем дворе, потому что надышалась воздуха, и накупалась, и напилась парного молока. Она загорела и окрепла... Солнечная карусель сделала свое дело! С утра мы с Гизи начинали самозабвенно кружиться в этой карусели, и вместе с нами кружились солнце, и облака, и поле, и лес, и река, и дома, и деревья, и цветы, и травы! И птицы кружились с нами, и бабочки, и жуки, и рыбы, и раки, и собаки, и коровы, и лошади – весь мир! То мы кружились на поляне в цветах, то во ржи среди васильков, то на берегу реки, то в воде среди солнечных брызг, то вдруг высоко-высоко, под самым небом, – в колючем и пахучем сене на Ваниной телеге. Ваня часто катал нас, когда возил на Мальчике сено с лугов. Туда мы ехали порожняком и быстро, трясясь на тарахтящих досках в пыли, а назад мы ехали медленно и высоко под голубым небом, раскачиваясь в зеленом травяном облаке. Небесные облака плыли рядом, тоже покачиваясь, как возы с белым сеном... А еще мы кружились в этой золотисто-синей карусели по вечерам, но это уже была не солнечная карусель, а звездная, лунная карусель, медленно затихающая, пока мы не ложились спать, карусель под керосиновой лампой в доме, возле открытого окна, в которое влетали ночные бабочки и начинали кружиться вокруг лампы, опаляя над ней свои пыльные бархатные крылья, а дом вокруг поскрипывал рассохшимися бревнами, несясь с нами куда-то вдаль, в сонное пространство, вместе со всей Землей, которая тоже поскрипывала и потрескивала от ночного звездного электричества. И сверчки тянули свою бесконечную скрипящую песенку, пока мы так сидели в летящем доме, глядя на мерцающие в темном окне звезды... А иногда мы и вечером летели на сене – только уже не на Ваниной телеге, а в сарае, под острой крышей, возле слухового окна, в которое светили те же летящие с нами звезды и где нам пели свою скрипящую песенку те же сверчки... Я часто тогда думал, что сверчки, наверное, самые древние певцы на земле, потому они и поют такими скрипящими от старости голосами, и как хорошо эти голоса подходят к вечерней карусели, к вздохам и скрипам ее невидимых колес! Как здорово она кем-то придумана, эта карусельная музыка ночи!
А иногда в такие вечера пела Гизи. Ведь у нее был замечательный голос – мы узнали об этом на даче, потому что тут мы с ней по-настоящему подружились, тут она сама нам раскрылась, она осмелела, войдя в эту солнечно-звездную карусель со своими немецкими песнями...
Гизи пела прекрасно! У нее был нежный высокий голос, и моя мама предсказывала, что Гизи обязательно станет певицей. Оно бы так, конечно, и случилось, если бы... если бы все в жизни не пошло по-другому! Но сейчас я не буду забегать вперед, сейчас я хочу вам рассказать, как пела Гизи...
Мы сидели вечером на ступеньках террасы. Солнце уже закатилось где-то на другом конце деревни, и стало быстро темнеть. Выпала роса, и туман клубился в глубине сада, вползая на косогор с реки. Дальний конец сада и Ванин дом внизу совсем исчезли в тумане. Только вверху, над нами, небо было чистым, и там высыпали первые звезды. Стало прохладно. Мы ежились в накинутых на плечи шерстяных платках. Но уходить не хотелось. Вечерняя карусель медленно поскрипывала, с еле слышным скрипом поворачивалась в небе Большая Медведица, тянули свою песенку сверчки в доме, вдали на реке откликались простуженные лягушки, а мы молчали. Рядом с нами сидел на ступеньке Ваня, он тоже пришел к нам посумерничать; в его руке тлела угольком махорочная цигарка; Дик лежал рядом на светлой песчаной дорожке сада, под черными кустами, поводя ушами в темноту... И тут Гизина мама сказала:
– Singe doch, Gisi! Пусть Гизи маленька пой!
– Was so’l ich denn singen? («Что же мне спеть?») – спросила Гизи.
– Du weißt doch!.. («Ты же знаешь!..») – тихо сказала ее мама.
И Гизи запела... Она сразу вошла своим голосом высоко в небо, под самые звезды, оторвавшись от темной земли. Она оторвала и нас, и мы полетели за ней в эту темно-голубую бесконечность. Гизи сразу заполнила своим голосом весь мир, который, однако же, не замолчал, а звучал рядом, как большой приглушенный оркестр: и сверчки, и лягушки, и таинственный шорох деревьев... Гизи пела трогательную немецкую песню о маме. Мотив я прекрасно помню, но не могу, к сожалению, передать его вам в этой книге. Зато я передам вам слова так, как я их перевел сейчас, спустя много лет. Вот они:
