Их окружили мальчики. Миши, сначала не принимавший этой потасовки всерьез, распалился только после третьего, четвертого удара и тогда вне себя налетел на Гимеши, стукнул его наотмашь по лицу и, обхватив за плечи, сбил с ног. Почувствовав у себя под руками тоненькую шею противника, он стал сдавливать, сжимать ее, словно хотел оторвать голову от тела. Гимеши, правда, царапался, отбивался руками и ногами, но безуспешно; наконец Миши прижал шею Гимеши к полу, и, когда увидел, что бледное худенькое личико искажено диким гневом и ненавистью, но не молит о пощаде и враг, как птица, бьется в его руках, он поднялся на ноги и, сев за парту, горько разрыдался.
А Гимеши, пристыженный, тяжело дыша, с трудом встал. Столпившиеся вокруг гимназисты молча наблюдали за дракой, только Орци кричал:
— Да они просто сбесились, разнимите же их!
Но городские дети, не привыкшие драться, серьезно, с олимпийским спокойствием смотрели, как дерутся другие, дожидаясь, чем кончится дело.
— Не реви! — пробурчал Гимеши, у которого под глазом был синяк, но сам он и не думал плакать.
Сделав над собой усилие, Миши притих.
— Из-за чего они поссорились, из-за чего они поссорились? — в полном недоумении спрашивал Танненбаум.
— Черт их знает, — сказал Шанти и пошел к своему месту, чтобы для следующего урока выложить на парту тетрадь по арифметике. Он тоже был истинный горожанин — такого ничем не проймешь.
Сидевший позади Янош Варга наклонился к Гимеши:
— А что, собственно, случилось?
— Да он мужик неотесанный, — сказал Гимеши, прикладывая платок к синяку под глазом.
Эти слова попали Миши в самое сердце, распалили, испепелили его.
Он решил, что никогда в жизни не будет разговаривать с Гимеши.
Между тем школяры словно сбесились, драка шла уже во всех углах класса. Ни с того ни с сего лупили друг друга по физиономии. Смех, крик. Сегодня все словно спятили.
В класс вошел учитель, господин Батори, и изумленным, негодующим взглядом окинул дерущихся прямо на партах гимназистов. Дубовой тростью громко постучал по столу, и тут же все присмирели, как ягнята.
Мгновение, и мальчики оказались на своих местах, стихли, затаив дыхание. Господина Батори боялись пуще огня.
Забыв о своем горе, Миши раньше других опомнился и вперил в учителя внимательный взгляд.
— Руки на парту! — закричал господин Батори, и, как потрескивающие в печи дрова, застучали ладони о парты.
Грозным, словно у льва, взглядом окинул он класс.
— Я еще посмотрю… будет ли здесь наконец порядок…
Сев за стол, он сделал запись в классном журнале. Потом встал и, завернув мел в бумажку, взял его двумя пальцами.
— Тр-р-ройное правило! — провозгласил он.
Урок прошел в напряженной тишине и строжайшем порядке. Всех укротила несокрушимая энергия учителя, который говорил по-военному кратко, строго, решительно.
Последним был урок гимнастики.
С веселым шумом устремились мальчики в гимнастический зал.
Это был просторный зал на первом этаже с окнами, выходящими на задний двор. Примерно третью часть дощатого пола покрывал слой толченой дубовой коры, по которой можно было в свое удовольствие бегать, прыгать, а если кто и падал с «козла», ему не грозило сломать себе шею.
Миши не любил уроков гимнастики. В классе он считался одним из первых учеников, а здесь неизменно оказывался в числе последних. Его обижало даже то, что в строю он стоял пятым с конца. Четвертым был Гимеши, а третьим — крошка Дюри Тикош, истинный дебреценец. Этот смуглый мальчик, серьезный, никогда не улыбающийся, напоминал маленького старичка. В драку с ним никто не вступал — ведь стоило пригрозить ему хотя бы подзатыльником, как он бежал ябедничать учителю. И не из страха и желания навредить другому, а просто стремление искать защиту в общественном порядке было у него в крови. С ним-то на уроках гимнастики Миши и поддерживал дружбу. Ему нравилось, что Дюри Тикош, не стесняясь, ходит в национальном костюме — сапожках и сером кафтане с черными шнурами. Сам Миши не мог так одеваться, ведь в деревне их не считали крестьянами, и он, бедняга, был не поймешь кто — не то крестьянин, не то барчук или, верней, как ему теперь представлялось, и то и другое одновременно. Сейчас он очень жалел, что в начале учебного года, когда учитель ставил их по росту и рядом с ним оказался Тикош, а уже потом шел Гимеши — тогда еще дорогой, любимый Гимеши, а теперь противный драчун, на которого он и смотреть не желал, — как только учитель отвернулся, он просто-напросто дернул Гимеши за руку и поставил рядом с собой. Тикош тогда надулся и готов был пожаловаться, но вскоре успокоился, потому что рядом с ним стоял Пишта Шимонфи, который приходился не то племянником, не то еще кем-то дебреценскому бургомистру, и такое соседство его вполне устроило. А Пишта Шимонфи был поистине «прекрасный» мальчик, выскочка и задира. Он, как собачонка, носился обычно по коридорам. В коллегии учились его старшие братья. На перемене он заглядывал по очереди во все классы — в четвертый, пятый, седьмой — и всюду был желанным гостем. Старшеклассники нянчились с ним, как с младенцем, сажали его на плечи, угощали в шутку сигаретами и добродушно высмеивали. А он разносил сплетни по всей коллегии.
— Знаете, что изрек Старый рубака в четвертом классе?
— А ну скажи, — окружили его мальчики.
— Когда он вошел в класс, Щука рисовал что-то на доске. Старый рубака огрел его палкой и спрашивает: «Как звать тебя, паразит проклятый?» А тот: «Щука». — «То, что щука, сразу видно по пасти, а ты назови фамилию».
К ним подбежал Орци и, еще не зная причины общего веселья, принялся хохотать. Пишта, конечно, рад был угодить Орци, мальчику из аристократической семьи, и с готовностью стал повторять свой рассказ:
— Старый рубака в четвертом классе огрел Щуку по заднице — тот рисовал что-то на доске — и спрашивает, как его зовут…
— «То, что щука, видно по пасти…» — перебил его Орци, махнув рукой: слышал, мол, уже это.
— Ага, — протянул Пишта.
— Шандор Надь стенографирует все высказывания Старого рубаки и потом передает мне, когда мы с ним идем вместе до угла улицы Кошута… Скажи, Пишта, а правда, что Дереш приударяет за Магдой Маргитаи?
Пишта широко раскрыл глаза и после некоторого раздумья проговорил:
— Вроде да, похаживает он к Маргитаи.
— Конечно! — подтвердил Орци. — А в какое время?
— Сегодня же вечером отправлюсь на разведку и узнаю точно.
— Вчера Шандор Надь сказал мне, что он сам об этом догадался. Ревнует, — засмеялся Орци.
— Кто? Шандор Надь?
— Разумеется. Он Магде Маргитаи стихи посвятил и вчера на катке преподнес. Так начинаются:
Я слышал слова твои
И не слышал их,
Я видел глаза твои
И не видел их.
Он сказал еще, что вызовет Дереша на дуэль.
— Шандор Надь?
Орци хихикал, а Миши слушал разинув рот.
Тут раздалась громкая команда:
— Ста-но-вись!
Учитель гимнастики вышел из бокового кабинета, над дверью которого красовались три большие буквы «Е», и мальчики кое-как построились в одну шеренгу.
— Равнение в ряду! Что там такое? Кто выставил вперед живот? Сми-и-ирно!
Гимназисты стояли навытяжку, как солдаты.
— Ходьба по кругу! Шагом марш! Раз-два! Раз-два!
Мальчики зашагали по длинному залу, глядя в затылок друг другу.
— Шире шаг! Раз-два! Раз-два! Раз-два! Черт побери! Бегом! Раз-два! Раз-два! Раз-два!
Когда пробежали два круга, раздалась команда:
— Стой!
И только успели остановиться, как послышалось:
— Вольно!
С такой разминки всегда начинался урок.
Миши терпеть не мог гимнастику и вообще уроки эти считал пустым времяпрепровождением.
Гимназисты подошли к невысокому «козлу», через которого надо было прыгать. Высокие, длинноногие делали это без особого труда, а недоростки, коротышки застревали обычно на спине у «козла», чувствуя на себе полный глубокого презрения взгляд учителя.
Учитель гимнастики Ишток Сюч, низенький толстяк с черными усиками, говорил отрывисто, грубо, точно фельдфебель. На его широких плечах и толстых руках сюртук чуть не лопался от натяжки. Впрочем, он никогда сам не показывал упражнений, а только отдавал команды. Со своими любимчиками, крепкими мальчуганами, занимался отдельно. В его представлении хорошим гимнастом мог стать лишь тот, кто поступил в коллегию здоровым и сильным, а прочие, тщедушные и слабые, его не интересовали. Он допускал их к снарядам, но считал, что они только портят турник и брусья. Крепкие и ловкие мальчики — дело другое! Из них он составлял отдельную группу, давал им особые упражнения, даже шутил с ними, а жалких недотеп презирал. За восемь лет учения так и не запоминал их лиц и фамилий. И шток Сюч в молодости готовился стать священником, но, как это часто бывает, женился, прежде чем получил приход, и вот уже двенадцать лет, с тех пор как старик Забрацки вышел на пенсию, учителем гимнастики вместо него был Ишток Сюч, краса и гордость Дебреценской коллегии.
