плед, потянулся.
— Сколько там на твоих архиерейских? — спросил он меня. Как-то вот догадался, что я тоже не сплю, а может, и он видел Галю?
Я приподнялся, полез в карман за часами, но там их не оказалось. Рылся долго в своих карманах, словно искал что-то совсем маленькое — маковое зернышко будто.
— Потерял ты их, что ли? — удивился Малинин. — Герасим, сынок твой девчатам часы подарил! — начал насмехаться.
— В сене поищи, под собой, — ворочаясь, советует отец. — Да не подымай сено, не тряси, а то соскользнут на пол… Где-нибудь тут должны быть… Говорил же я тебе, чтоб прицепил шнурок, а ты, пентюх, не послушал отца!..
Слез я вниз. Вот они где, часы мои: лежат на цементном полу — провалились сквозь редкий настил потолка. Обе крышки отлетели в сторону. Собрал, приладил крышки, но что толку — часы не тикали.
— Конец моим архиерейским, — сказал я удрученно, — упали с чердака, разбились… Так что, тата, придется новые часы покупать, но теперь уж только наручные.
— Коли так будешь беречь, то лучше по солнцу время узнавать — дешевле обойдется. — Видать, что отец сердится. — Безалаберный ты, как я вижу… Еще совсем новые часы, а ты их прикончил.
— Там не иначе, как маятник поломался. Можно поставить другой… — успокаивает отца Малинин. Нога его ищет, нащупывает планку лестницы.
Я выбрался из сарая. Только вышел за ворота, как наткнулся на Галю.
— Там бобра привезли, — тревожилась Галя. — Поднялся Кирилл Александрович?
— Он сейчас идет… — И тут я заметил «гостя» с бобром, пошел к нему.
Это был старик. Он сидел на толстом бревне, лежавшем около бочек, и курил. Возле его ног — ватник, перевязанный лыком. Из ватника высовывался бобровый хвост. «Ничего себе бобролов!» — подумал я встревоженно и поскорее побежал за ловушкой. От сарая, отряхивая с пиджака труху, спешил Малинин.
— Кто бобра принес? — спросил он.
— Незнакомый, чужой.
— Фокусник! — Малинин быстрее зашагал.
Как только я принес ловушку, Малинин откинул с бобра ватник, подставил ловушку. Зверь потихоньку подался вперед.
— Смелей, горемыка, смелей!.. Не бойся, дурачок, муки твои кончились.
Малинин помогал зверю сунуться в ловушку — подталкивал в спину рукой.
Старик удовлетворенно косит глаза — следит за бобром и за движениями Малинина.
— Голыми руками взял бобра… Не то что вы — сетками да собаками. — И, не утерпев, справился: — Сколько же мне дадите за него?
— А сколько скажешь, столько и дадим, — спокойно отвечал Малинин.
— Ну, значится, когда при Польше, так много получалось, а в теперешнее время — не могу сказать… Все-таки как вы сами, а? А нет, то этак — злотых сто… Тьфу! Рублей сто жду от вас или на червонец какой поменьше… — и хитро усмехнулся, довольный собою.
— А чего это, дед, ты не в Польше, а здесь, на Соже, очутился? — спрашивает Малинин. — Да и мало просишь, — добавляет он. — Обычно мы даем по триста рублей. — Малинин осматривает бобра. Зверь тяжело дышит, глаза его заплыли гноем.
Я щупаю пальцами бобровый хвост. Он горячий и сухой — даже шелушится: температура, значит, высокая. Зверь болен.
— Так зачем это вы на речку? — волнуется старик, когда мы, забрав бобра, направились с базы на Сож.
— А чтобы не опоздать… Чтоб тебя, дед, выручить — от греха отвести. — Малинин поправил ловушку на плече, взял ее рукой половчее. — Выпустим, а то пропадет в неволе…
— Да что вы говорите? Бобра моего в речку обратно? Деньги ж, надеюсь, дадите какие? — всполошился дед. — Выходит, мне ловить нельзя, а вам можно?
— Нам — можно. А тебе же никто не разрешал, так?
— Ой, тут что-то не то… Хитрите вы, антихристы, нарочно хвостом виляете, чтоб заморочить мне голову… Я ведь, ей-богу, думал, что всем можно ловить да вам сдавать, а оно и тут с премудростями…
— Потому мы и не штрафуем, если все это так. Выпустим бобра на волю — и квиты!
— Ой, батюшки!.. Я же две ночи не спал, мерз две ночи, пока не подкараулил его…
— А при Польше, дед, тоже не спал? — донимает его Малинин.
— По-всякому было… И не спал — само ничего в руки не придет. Тогда же я украдкой ловил: ез [9] поставлю, частоколом реку перегорожу, сетку проволочную замаскирую — и бобр, когда жирует, забредет в мой ез ненароком, запутается и задохнется. Продам, бывало, мех, так ползимы с хлебом, спокоен…
— Где же ты жил при Польше, дед?
— У саменького Немана жил, на хуторе. А здесь, в Черикове, мой сын. Вот я к нему и перебрался. И дурака свалял. Не надо было мне свой хутор продавать. Теперь вот сижу у сына на шее — мешаю только. У него своя жизнь, новая…
— А этого бобра, дед, как поймал? — интересуется Малинин.
— В заводи… Воды там было воробью до хвоста — вся высохла почти что. Ходы остались с водой да канавки. Вот я ночью и подкараулил его. Он только из норы высунулся, а я на него — и фуфайкой накрыл! Вытащил, понятно, из воды, обвязал лыком…
— Ой, дед, не любишь ты зверя, дать бы тебе все-таки штраф!
— За деньги все можно невзлюбить: и зверя и человека, — пробормотал старик, замедляя шаг.
— Идемте с нами, идемте. Посмотрите, как этот ваш заморыш поплывет. — Малинин не хочет обижать деда. — Скажите мне только, — почему-то на «вы» начал он, — зачем вам столько денег, целых сто рублей?
— А кому деньги руки жгли? Кому они лишние были? — Дед насупился. — Вы или шутите со мной, или по-серьезному?
— Для чего ж мы несем зверя на речку? Наверно же, чтоб выпустить. Да и какой это бобр — он же едва дышит… Мы серьезно!
— Придумали, что заморыш… едва дышит. А все это, чтоб денег мне не дать.
— Хоть бы и здоровым был, выпустили б! От населения зверя не принимаем.
— Так кто ж вам столько наносил?
— Сами.
— Везет вам на них. Каждый день ловите небось?
— Ловим.
Подошли к реке. Малинин осторожно опустил на берег ловушку, открыл дверцу. Бобр, почуяв воду, заметно оживился. Выполз из ловушки наружу, приподнялся на задних лапах, осмотрелся и — что это с ним? — подскочил к деду.
«Фш-ши-ых-х!» — прошипел зверь.
Старик едва успел отскочить в сторону:
— Какой же он хворый, а? Вы просто со мной комедию разыграли!
Бобр опустился на все четыре лапы, посидел немножко и рывками, словно не верил, что он уже на свободе, устремился к воде. И как только достиг ее — шмыгнул в реку, спрятался под водой.
Горе-бобролов чуть не бросился
