Витька теперь в Кричеве живет, на шиферном работает. Женился. И уже хлопчика приждали… Взяла невесточка отпуск, а Витьке не дают что-то. Вот ее с внучонком и жду со дня на день. Как же быть тогда, где вам спать, чтоб маленький не мешал?..
— Ну… Не беспокойтесь, — говорит отец. — Мы можем и на сеновале поспать — лето ведь.
— Не-ет, уже прохладно… Да у меня там и нету ничего — голые жерди. В хате будете спать. Невестка на кровати, а вы на полу, на соломе, — впокат. А сама ж я на печи сплю. — Она подошла к лампе, подкрутила фитиль. — Вот как утром придет телеграмма, так и Манька заявится к вечеру. Витька посадит ее, а тут уж сама дорогу найдет, доберется.
— Скажите, а кто ж вам сено косит? — поинтересовался отец.
— Гаврила помогает. Покосил вот, на проценты заработал, да и мне, как престарелой, выделили луга… Надо бригадира вот как-то просить, чтоб коня дал… Он что-то с Гаврилой не ладит, так теперь даже и со мной не разговаривает. Правда, Левонька Рудков — этот, что трактористом работает, — пожурил бригадира. Так, может, и наладятся наши отношения… А может, я с Левоньком поговорю, так он сено мое на тракторе перевезет — там же один воз и будет. Левонька хлопец дельный, не гляди, что приезжий. Обжился вот — и как свой теперь. В зятьях он тут у Марфы Чибиковой. Марфа баба языкастая, не приведи бог!.. Так он поначалу отучал ее — частенько бил…
— Битьем, значит, характер исправлял, — заинтересовался отец. — Культуру бабе прививал…
— И правильно делал, — утвердительно кивает головой Авгинья. — Марфа с малолетства неряхой была, помелом… А теперь вот за Левонькой очистилась, ходит справная… У нее ж, у Марфы этой, и теперь один глаз толчет, а другой мелет — пустомеля она и теперь. — И как бы спохватилась старуха: — А вот уж удалась такой — любит побрехать! Правда, опасается Левоньки… Но он уже не бьет ее, прощать стал. Свой человек все ж: он и пожурит, он и приласкает…
— Оно и неправильно, что бил. Это не метод.
— Что это вы говорите? Ежели бы он не бил Марфу, она бы, ей-богу, свихнулась бы… Как пить дать! — Старуха поднялась со скамейки, прошла к окованному черному сундуку, достала оттуда домотканую простыню, подошла к кровати. — Вот тут и будете спать, а Манька приедет — что-нибудь придумаем.
— Мы ж не паны, не господа — и на полу можем, — отнекивается отец. — Не заримся на большую роскошь и уютность…
— Да не выдумывайте невесть что… Разве я не знаю, где лучше спать? Может, вам уж и довольно сидеть, укладывайтесь. Небось уморились за день, наработались. — Она прищурила глаза, улыбнулась. — Что ж это вы сегодня ничего не принесли?
— Отложили на завтра, — шутит отец. — Бобры ведь тяжелые, так вот отдохнем и завтра принесем.
— Они емкие! — замечает она, словно знает про бобров куда больше, чем мы. — Туточки ж вот, на этой канавке нашей, весной все плавал — ловкий! Вы пройдитесь канавкой нашей, пройдитесь. Их же туточки пруд пруди! Только пристально вглядывайтесь в берег — они ж, ей-богу, под каждой корягой сидят. Они же туточки, в нашей канавке, никем не притесняются… Это ж они как раки, да? На дне пещерки копают и сидят тамоко да лапкой за край пещерки держатся, чтоб водой не подымало вверх, да? Они и правда как раки?
— Нет, они не как раки. На реке они в берегу живут, в норах. А на болоте — в хатках.
— В хатках? Как люди, значит? — Старуха даже руками всплеснула.
— Нет, не как люди… — протягивает отец. — Но хатки ихние уютные и большие.
— Вот же я, баба, прожила век, а не видала таких хаток. И высокие?
— Высокие. Как баня ваша, а то и выше бывают, ежели бобры долго живут в одном месте и никто не пугает их… — терпеливо разъясняет отец.
И разговор продолжается.
— Ну вот, а я совсем и не думала, мне и в голову не приходило, что бобровые хатки высокие и уютные. А сами ж они, бобры, как карапузики все равно — горб только один, будто копешка, виден… А шея ж какая у них?! Она ж, ей-богу, в этот самый горбяк вросла…
Долго еще говорили они. Отец только поддакивал, объяснял, слушал.
Нести в деревню трех бобров нам никак не выходит — тяжело. Вот где пригодилась бы наша тачка. Но должна прийти машина, и потому отец, оставив меня возле лодки, пошел встречать Петьку.
И действительно, вернулся он не один. Я издали заметил машину. Отец стоял вместе с Малининым в кузове, и пустой рукав его гимнастерки развевался на ветру.
— Говоришь, ловятся бобры? — Малинин здоровается со мной за руку, передает мне саквояжик. — Бери поешь, а мы тем временем рыбку половим. — Он держал в руках спиннинг. — Идем, Андреевич.
— Думаю, что на лодке удобнее будет, — предлагает отец. — Тут ведь коряг много, не успеешь отцеплять блесны…
— И то правда, — согласился Малинин, засовывая в карман белой полотняной куртки коробку с блеснами. — Лучше, конечно, на лодке.
Они поплыли вверх по реке. И я догадался, что отец рассказал Малинину про старицу, где мы ловили бобров, — там еще утром ходила щука.
Петька решил искупаться. Достал все свои туалетные принадлежности, разложил на траве. Ходит осторожно — ну точно старичок; ноги его тонкие, худые и короткие. Кажется, Петька не в духе. Спрашиваю у него:
— Как там другие бригады, много у них бобров?
— Есть и у них, не гуляют… Дядька твой, Никита, обогнал вас, а Демид — в хвосте. Демида — и смех и грех — даже арестовывали… Он, вместо того чтоб ловить бобров, два дня в бане под охраной сидел — за браконьера приняли. Опровергали все его доводы так: «Какой же ты бобролов? Бобров нельзя ловить, запрещено». Сидел он, бедолага, на хлебе да на воде, покуда Малинин не выручил. Вот попался! Теперь каждому бригадиру Малинин документик выписал, и надо только отмечаться в местном обществе охотников.
— А с нами тоже случай был, но под замок, правда, не угодили… Дождь льет, некуда деваться. Тут мы и забрались в баню, что стояла над речкой, и давай сушиться Ночь, темно. Огонек наш горит, а мы сидим греемся да разговариваем. Вдруг батька заметил, будто в окошко кто-то заглянул. Он взял да и вышел из бани. А там хозяин бани в исподнем стоит и ружье держит
