Саша рассказывал всё это с таким победоносным видом, что можно было подумать, будто его проводили из больницы не бранью, а с музыкой и цветами.
— Как он — наверно, боится операции? — спросил Горюнов.
— Я не успел спросить, в другой раз спрошу, — спокойно ответил Воробейко, и я поняла: он не сомневается, что сумеет навестить Диму ещё не раз и не два.
— Завтра пойдёт Румянцев, а четырнадцатого — Левин. Одним словом, по партам, как дежурство, — распоряжался он. — Румянцев, держи! Это тетрадь № 2. Пойдёшь, передашь санитарке и подождёшь, пока Кирсанов вернёт первую тетрадку. Понял? Внизу подождёшь, там скамейка.
— А потом, — сказала я осторожно, — можно написать Диме письмо и расспросить его обо всём.
Но моё предложение не вызвало ни малейшего энтузиазма.
— Какой ему интерес с нами переписываться? — негромко сказал Борис. — Мы же «дети»…
— И не совестно тебе? — одёрнул его Рябинин.
Однако в тот раз Диме так никто и не написал.
С Румянцевым Дима прислал крошечную записку без обращения. «Большое, большое спасибо за уроки» — стояло в ней. Кроме того, он ответил на мою записку письмом, которое я после занятий прочитала ребятам.
«Дорогая Марина Николаевна! — писал он. — Как это всё неудачно получилось: заболел в середине года и, кажется, надолго. Меня здесь мучают разными исследованиями, каждый день выстукивают, выслушивают, пичкают какими-то горькими лекарствами, по два раза в день меряют температуру, и мне всё это очень надоело. Но другого выхода нет, и надо терпеть. Большое спасибо Вам за письмо и Саше Воробейко за то, что он ко мне пришёл. Я был очень благодарен ему. Он сказал, что ребята решили носить мне сюда уроки, но я сомневаюсь. Ведь на это нужно слишком много времени. Это письмо, вероятно, передаст Вам тётя Женя. Всего хорошего. Привет всем.
Д. Кирсанов».
Хотя письмо было безукоризненно грамотное и все запятые стояли на местах, оно не порадовало меня. И снова — уже в который раз! — я подумала о Диме: трудно ему. Трудно сейчас, и станет ещё несравнимо труднее, если ничто не изменится. Почему случилось так, что Гай, Горюнов, Рябинин и другие ребята легко верят доброму слову и ждут от окружающих дружбы, привета, готовности помочь, а этот мальчуган пишет: «…я сомневаюсь. Ведь на это нужно слишком много времени»?
Я уверена, что тот же Левин, будь он на месте Димы, написал бы совсем по-другому: «Ребята, очень вас прошу, носите мне уроки. И, если можно, почаще», и никто бы не удивился этой просьбе.
* * *
«Здравствуй, Дима!
Твоё письмо Марине Николаевне передала не твоя тётя, а Румянцев, потому что мы будем носить тебе уроки каждые два дня. На это не нужно очень много времени, потому что в классе нас 40 и на каждого придётся по разу. Мы надеемся, что к тому времени, как в больницу надо будет пойти Игорю Соловьёву, ты уже давно будешь дома. Кроме уроков, шлём тебе «Два капитана» — это книга хоть и не новая, но выглядит хорошо, переплёт совсем как новый. Читай. Напиши, что тебе ещё прислать. Привет тебе от всех ребят».
Это письмо написал Диме Горюнов, а понёс его в больницу Левин.
Так и пошло изо дня в день — легко, просто, без шума. Тетрадки № 1 и № 2 стали аккуратно путешествовать из школы в больницу и обратно. Если кто-нибудь из ребят не мог пойти в тот день, когда наступала его очередь, обращались к Саше Воробейко. Он распоряжался всем, что касалось Димы и больницы, и его охотно слушались.
— Не забудь температуру посмотреть, — говорил он тому, кто назавтра должен был отправиться в больницу. — Как войдёшь, с правой стороны висит большой лист. Отыщи первое хирургическое отделение и смотри: Кирсанов — второй с конца.
Сам Саша ходил в больницу раз, а то и два раза в неделю вместе с братом — своим верным помощником и оруженосцем. Это непостижимо, но единственный, кому удавалось иной раз проникнуть в святая святых — 1-е хирургическое отделение больницы, был именно Саша.
Я только молча удивилась, когда одна санитарка, немолодая, с энергичным лицом и серьёзным, внимательным взглядом чуть выцветших голубых глаз, сказала мне про Сашу:
— Люблю таких. Дисциплину понимает. Скажешь ему: «Пускаю тебя на десять минут, а больше нельзя», так он минуты лишней не просидит в палате. Велишь говорить тихо — ни разу голоса не повысит. И вежливый. Нет того, чтобы грубить. Я таких детей очень уважаю.
А врач как-то мимоходом заметил:
— Он хорошо действует на больного: успокоительно и ободряюще. Положительная натура.
Да, год назад я никак не поверила бы, что у ученика Александра Воробейко окажется такой лёгкий характер! Всё он делал просто и непринуждённо, всё удавалось ему. Может быть, самой замечательной чертой этого лобастого веснушчатого мальчугана с грубоватыми ухватками была его чуткость, безошибочный такт. Ещё в давней, памятной истории с ушанкой именно он воспротивился предложению Ильинского торжественно вручить Савенкову подарок на сборе. И сколько раз с тех пор при самых разных обстоятельствах он без долгих раздумий поступал как раз так, как было лучше и правильнее! Узкие зеленоватые глаза его попрежнему смотрели насмешливо, в разговоре он был резковат, но вот, оказалось, он умеет быть и заботливым и ласковым.
— Да вы не расстраивайтесь, — уговаривал он Евгению Викторовну. — Видел я Диму — выглядит хорошо, температура нормальная. Только о вас очень скучает, — прибавил он подумав, — а так всё хорошо.
Почему он принимал такое горячее участие во всём, что относилось к Диме? Если был в классе мальчик, который с самого прихода к нам Кирсанова не обменялся с ним и двумя словами, так это именно Саша. Но его действительно всегда касалось всё, что делалось в классе: всё — большое и малое. Он вкладывал всю душу в переписку с Неходой, был самым жарким поклонником Левиных талантов. О драмкружке и говорить нечего: стоило приняться за подготовку новой пьесы, и Саша готов был просиживать на репетициях до глубокой ночи. Я думаю, что с таким же жарким увлечением он в своё время опустошал грузовики с яблоками; всё, что он делал, он делал ревностно, горячо, с душой. Популярность, которой он стал пользоваться среди ребят, несомненно радовала его, согревала и веселила, и он чувствовал себя в школе и в классе, как рыба в воде.
От Димы записки стали приходить чаще, и уже не на моё имя, а на имя класса. Ребята время от времени добывали для него новые книги, журналы, пересылали ему в больницу «Пионерскую правду» и журнал «Пионер». В конце ноября исследования окончательно подтвердили: да, в области левого лёгкого у мальчика эхинококк. На первый вторник декабря была назначена операция.
Мы волновались в этот день. Ребята плохо слушали на уроках, и у учителей не хватало духу сердиться на них. Евгения Викторовна с самого раннего утра сидела в больнице, и туда же сразу после уроков пошла, наверное, половина класса.
Мы застали Евгению Викторовну на скамье в вестибюле.
— Сейчас идёт операция, — едва шевеля губами, сказала она, когда мы подошли, и сразу умолкла, видимо не в силах говорить; потом молча протянула мне записку:
«Дорогая тётя Женя, через полчаса операция. Чувствую себя хорошо, не волнуйся, всё будет в порядке. Твой Дима».
— Это, наверно, все из школы Кирсанова? — с улыбкой сказала, проходя мимо, молоденькая сестра в ослепительно белом халате и столь же ослепительной косынке на кудрявых волосах. — Вот счастливец, к нему чуть не каждый день из школы приходят!
— У Кирсанова сейчас операция, — строго заметил Саша.
— Ах, вот что, операция!..
И, сочувственно оглядев нас, сестра исчезает, а мы остаёмся и ждём… ждём долго… На измученном лице Евгении Викторовны всё глубже обозначаются какие-то старческие морщинки; ребята переводят с неё на меня беспокойные, недоумевающие глаза, а я чувствую, что во мне растёт неотвязная, пугающая тревога. В самом деле, мальчик такой хрупкий, а операция, должно быть, серьёзна. И почему так долго?..
В пятом часу в вестибюль спустился дежурный врач и, отыскав взглядом Кирсанову, поспешно подошёл к нам.
— Только что закончили операцию. Всё хорошо, всё благополучно, — быстро сказал он, понимая, с каким нетерпением и тревогой все ждут этих слов.
Евгения Викторовна побледнела ещё больше, а ребята обрадованно зашумели.
— Где вы находитесь? Прекратите сейчас же, а лучше всего идите на улицу! — резко сказал врач.
И ребята, не дожидаясь повторного приглашения, высыпали во двор.
Евгения Викторовна ни за что не хотела уходить из больницы; мы почти насильно отвели её домой, доказывая, что по телефону она в любую минуту сумеет связаться с больницей и узнать не меньше, чем сидя здесь, в вестибюле.
— Да где уж, — рассказывал на другое утро Саша. — Разве она усидит дома! Она сразу вернулась в больницу и до поздней ночи там сидела.
