Вот мы и приехали. «Как сделать действующую модель мистера Бога с помощью двух гребных колес». «Модель мистера Бога — в каждый дом…» Я сел на стену, засмолил сигарету и стал смотреть, как мы с мистером Богом крутим водяные колеса.
— Правда здорово, Финн?
— Конечно, здорово. Нужно будет взять это в церковь в воскресенье. Кое-кому не помешает парочка свежих идей.
— Нет, нельзя. Это будет неправильно.
— Это еще почему? — спросил я.
— Ну, это же не мистер Бог, а просто немножко на него похоже.
— И что? Если для меня и для тебя это работает, то может сработать и еще для кого-нибудь.
— Это работает, потому что я и ты — полные.
— Что это означает?
— Ну, если ты полный, то можешь ВЗЯТЬ ЧТО угодно и увидеть мистера Бога. Если ты не полный, то у тебя ничего не получится.
— Почему это? Дай хоть один пример. Колебаний она не знала.
— Крест, например! Если ты полный, то он тебе не нужен, потому что крест у тебя внутри. Если ты не полный, то крест у тебя снаружи, и тогда тебе приходится делать из него волшебный предмет.
Она потянула меня за руку; наши глаза встретились. Медленно и спокойно она произнесла:
— Если внутри ты не полный, тогда ты из всего можешь сделать волшебный предмет, и тогда это становится наружный кусочек тебя.
— Это что, плохо? Она кивнула.
— Если ты так делаешь, то ты не можешь делать то, чего от тебя хочет мистер Бог.
— О! А что он хочет, чтобы я сделал?
— Чтобы ты любил всех, как любишь себя. А для этого тебе сначала нужно заполнить себя тобой, чтобы правильно себя любить, вот.
— Потому что большая часть человека пребывает снаружи. — задумчиво сказал я.
Она улыбнулась.
— Финн, на небесах нет разных церквей, потому что на небесах все внутри себя.
Потом она продолжала:
— Это кусочки, которые снаружи, делают все эти разные церкви, синагоги, храмы и прочие штуки. Финн, мистер Бог сказал «Я есмь», и он хочет, чтобы мы все тоже это сказали. — а это очень трудно.
Я покивал головой, с удивлением соглашаясь с ней.
«„Я есмь“… это очень трудно». «Я есмь». Попробуй по-настоящему сказать это — и ты дома, сделай то, что сказал, — и ты полон, ты весь внутри себя. Тебе больше не нужны вещи снаружи, чтобы заполнить зияющие внутри дыры. Ты больше не будешь оставлять частицы себя в витринах магазинов, в каталогах или на рекламных щитах. Куда бы ты ни пошел, все твое «я» целиком и полностью ты заберешь с собой, не оставив ни кусочка валяться на земле, где на него могут наступить и раздавить; ты весь теперь из одного куска, ты — то, чем хотел тебя видеть мистер Бог. Сказать «Я есмь» — значит, стать таким, как он. Вот ведь, черт меня побери! Я всю дорогу думал, что ходить в церковь надо, чтобы искать там мистера Бога, чтобы молиться ему. До меня совершенно не доходило, чем на самом деле занят мистер Бог. Все это время он из сил выбивался, чтобы только вбить крупицу разума в мою дурью башку, чтобы превратить мое «вот это» в «я есмь». Наконец письмо дошло. В то воскресенье я наконец расписался в получении и вскрыл конверт.
Я начал потихоньку осваиваться с этим самым «я есмь». Памятуя о том, как это важно для мистера Бога, я обнаружил, что справиться с этим не так уж и невозможно. Самым сложным, пожалуй, на тот момент было научиться заглядывать в себя, чтобы определить, чего там недостает. Стоило взять этот барьер, и все остальное уже оказывалось проще некуда. Первый мой настоящий взгляд в себя заставил меня поспешно захлопнуть едва приоткрытую дверь. «Караул, это ж я внутри!» Матерь Божья, это было похоже на сыр-переросток, испещренный кучей дыр разного калибра. Заявление Анны, что я «полный внутри», казалось мне теперь авансом на будущее, а отнюдь не констатацией факта.
Оправившись от первого шока, я снова приоткрыл дверь и рискнул бросить еще один взгляд внутрь. Вскоре я уже идентифицировал одну из дырок. Она оказалась в форме мотоцикла. Да что там, я ее определенно узнал. Она в точности повторяла очертания мотоцикла в витрине магазина на Хай-стрит.
Через некоторое время я уже щелкал свои дыры, как семечки: микроскоп помощнее, один из этих новомодных телевизионных ящиков, часы, которые показывали время в Бомбее, Москве, Нью-Йорке и Лондоне сразу и еще в нескольких городах до кучи. По всей округе были раскиданы кусочки меня, а внутри красовались точно того же размера дыры. Я. так сказать, несколько разбрасывался. Дальше все стало еще хуже. В какой-то момент меня охватило чувство, что я еще и не начинал разгребать свои завалы. На поверхность начали всплывать проклятые лозунги типа: «Давай!», «Вперед!», «Ты должен преуспеть!», «Мотоцикл сделает из тебя человека!», «А с машиной ты станешь еще круче!», «Две машины, и, парень, ты взял джекпот!». Я попался на удочку — все предельно просто: крючок, леска и грузило. Лозунги были внутри меня и пустили корни в весьма благодатную почву. Чем больше внутри было лозунгов, тем больше частиц меня оказывалось снаружи. «Большая часть человека пребывает снаружи». Можете сказать это еще раз, чтобы уж точно дошло.
Не было ни внезапных чудес, ни вспышек откровения. Оно просто всплыло изнутри безо всякого предупреждения, и я до сих пор пытаюсь с ним работать. Как ребенок, который учит новое слово, я сражался с «я хочу быть собой», «да нет, я точно хочу, я очень хочу быть СОБОЙ». Открыть дверь было не так уж и трудно. Теперь я знал, где нахожусь. Дырка в форме мотоцикла была все еще на месте, но стала как-то мигать, будто неисправная электрическая лампочка. А потом в один прекрасный день она исчезла. Дырка пропала, а добрый кусок меня вернулся на свое место. Наконец-то я ощутил под ногами дорогу. Пара осторожных взглядов внутрь, и я осознал, что стал чуточку более полным. Несмотря на войну, в мире все стало в порядке.
Это был прекрасный летний день. С улицы доносился детский гомон. Грохот марширующих сапог тонул во взрывах хохота. И тут мир разбился вдребезги.
Крик, как ножом, отрезал смех. Кричала Джеки. Я обернулся ровно в тот момент, когда она кинулась ко мне на грудь, и едва успел ее поймать. Ее лицо являло собой белую маску ужаса.
— Финн! Боже мой! Анна! Она умерла! Она умерла!
Ее кроваво-красные ногти впились мне в плечи; меня захлестнула ледяная волна страха. Я бросился на улицу. Анна лежала поперек ограды, ее пальцы намертво вцепились в верхнюю кромку стены. Я поднял ее на руки и принялся баюкать. Глаза ее сузились от боли.
— Я упала с дерева, — прошептала она.
Все хорошо, Кроха. Держись, я с тобой. Внезапно мне подурнело. Где-то на краю поля зрения маячило нечто ужасное, в самой своей странной искаженности более пугающее, чем этот раненый ребенок у меня на руках. Во время падения она проломила верхнюю перекладину ограды. А ниже был сломанный столбик. Давно уже сломанный железный столбик. Несколько лет назад никто этого даже не заметил, зато теперь все взоры были обращены туда. Этот железный столбик, эти хрустальные вершины теперь были красны — красны от стыда и ужаса за свою роль во всем этом кошмаре.
Я отнес Анну домой и положил на кровать. Пришел доктор, перевязал ее раны и оставил нас вдвоем. Я держал ее за руки и боялся отвести взгляд от ее лица. В глазах снова промелькнула боль, но ее уже изгоняла улыбка, медленно расцветавшая на губах. Улыбка победила; боль укрылась где-то глубоко внутри. Слава богу, с ней все будет хорошо! Слава богу.
— Финн, с Принцессой все в порядке? — прошептала Анна.
— С ней все отлично, — отвечал я, не зная, как обстоят дела на самом деле.
— Она застряла высоко на дереве и никак не могла спуститься — я и упала, — сказала Анна.
— С ней все хорошо.
— Она так испугалась. Она же всего лишь котенок.
— Все в порядке. С ней действительно все в порядке. Ты отдыхай. Я посижу с тобой. Ничего не бойся, — сказал я ей.
— А я и не боюсь, Финн. Я совсем не боюсь.
— Поспи немного. Кроха. Поспи, а я побуду с тобой.
Ее глаза закрылись, и она заснула. Все будет хорошо, я знал это где-то глубоко внутри себя. Прошло два дня; это чувство росло и наконец превозмогло все мои страхи. Ее улыбка и бесконечные разговоры о мистере Боге только увеличивали мою уверенность. Затянувшиеся внутри узлы постепенно распускались.
Я как раз стоял и смотрел в окно, когда она позвала меня.
— Финн!
— Я здесь. Кроха. Хочешь чего-нибудь? — я подошел к ней.
— Финн, я как будто выворачиваюсь наизнанку! — на лице ее было удивленное выражение.
Холодная, как лед, рука схватила меня за сердце и как следует стиснула. В памяти туn же возникла Бабуля Хардинг.
— Кроха, — кажется, мой голос был слишком громким, — Кроха, посмотри на меня!
Ее глаза мигнули, а на губах появилась улыбка. Я кинулся к окну и одним даром распахнул его. На улице была Кори.
— Доктора! Быстро! — крикнул я.
