— Где время?! Отдавай назад!
— Не могу, — вздохнул он.
Ах так?! Сейчас ты у меня не то запоешь! Я резко сдернул Гуннара с постели — послышался треск рвущейся майки.
— Отдавай все обратно! Сейчас же!
Я никогда не прибегал к грубой мышечной силе, чтобы добиться от людей желаемого, но сейчас я готов был задействовать все имеющиеся в моем распоряжении мышцы.
За спиной раздался голос Кирстен, зовущей меня по имени, потом их мама вскрикнула. Все это разъярило меня еще больше. Я припечатал Гуннара к стенке.
— Отдавай время обратно!
И тут меня что-то шандарахнуло. Оказалось, это миссис Умляут — она налетела и с воплем врезала мне чем-то по спине. Куртка немного смягчила удар, но все равно было больно. Миссис Умляут размахнулась снова, и теперь я увидел чем — молотком для отбивания мяса. Увесистой маленькой колотушкой из нержавеющей стали. В ее руках она была словно молот Тора, и мать Гуннара звезданула им меня по плечу — тут и куртка не спасла.
— Ой!
— Прекрати! — заорала она. — Немедленно прекрати!
Но я не прекратил. Не прекратил до тех пор, пока в битву не вступила Кирстен и не заехала мне кулаком по физиономии с силой, превосходящей мощь целой дюжины нордических богов. Я рухнул.
Вы не в состоянии понять, как было больно. А если в состоянии — мне вас искренне жаль.
Попади Кирстен мне по носу, она сломала бы его. Будь это челюсть — мне пришлось бы ходить в гипсе много месяцев. Но удар пришелся в глаз.
Все те мышцы, что еще пару мгновений назад были готовы разорвать Гуннара на части, внезапно решили, что ночь уже поздняя и пора спать. Сознания я не терял, просто обнаружил, что валяюсь на полу. Сил достало лишь на то, чтобы схватиться за пораженный орган и завыть от боли.
В считанные секунды мой левый глаз заплыл. Униженный до степени, после которой лишь тьма, я позволил Кирстен проводить меня вниз по лестнице на кухню. Моя девушка только что вывела меня из строя одним-единственным ударом. На моем социальном статусе можно ставить крест.
— Мне пришлось так поступить, — оправдывалась Кирстен, наполняя мешочек льдом. — Если бы не я, мама пробила бы тебе дырку в голове.
— Ваша мама молоток! — пробормотал я. — Дырка в голове еще не самое страшное. Я в такой дыре, что хуже не бывает...
Похоже, Кирстен поняла — ведь как-никак она сидела в первом ряду, когда у моего отца случился инфаркт. Я рассказал ей, как обстоят дела, и Кирстен отправилась в гостиную объясняться с мамой. Они говорили на шведском, который, как я понял, был языком любви в этой семье. Во время их разговора миссис Умляут все время косилась на меня. Поначалу ее взгляды были исполнены подозрения, но постепенно она оттаяла, и в ней вновь проснулись материнские инстинкты.
Ко мне на кухню пришел Гуннар. Вот тут я удивился, потому что мы теперь вроде как преступник и его жертва. Однако, судя по всему, моя неожиданная атака не лишила его обычного спокойствия. Наверно, потому, что у него имелись куда более серьезные поводы для волнений.
— Похоже, «голубая лента» для нашей школы сгорела синим пламенем, — изрек он и рассказал, что случилось после того, как наша семья покинула актовый зал.
— Не смог я отдать им их месяцы, — вздохнул Гуннар. — И тебе тоже не смогу. Потому что на прошлой неделе папа нашел папку и сжег все контракты в камине.
Вот и конец моим надеждам. Развеялись как дым. Без этих контрактов не удастся отменить все содеянное мной. Правда, я уже достаточно пришел в себя, чтобы сообразить: моему папе эти бумаги все равно не помогли бы.
Гуннар поведал, что в ту самую минуту, когда их мама переступила порог, мистер Умляут ушел из дому.
— Они расходятся, — сообщил он.
Я собрался было ответить, что, мол, невелика беда, бывает и хуже, но сдержался, поймав себя на том, что уж больно это походило бы на высказывания тети Моны: «Душевная травма? Вот когда твоего папу хватит инфаркт, тогда ты узнаешь, что такое душевная травма. И, кстати, инфаркты гораздо инфарктистее в Чикаго».
Мне не хотелось приуменьшать его боль. Любая проблема кажется тяжелой до тех пор, пока тебя не постигнет беда похуже.
Через пару минут в кухню зашли Кирстен и миссис Умляут, в руках которой, к счастью, уже не было колотушки для мяса. Она присела рядом и посмотрела на меня с гораздо бОльшим сочувствием, чем когда я ворвался в их дом.
— Как папа? — спросила она.
— Операция все еще идет. Во всяком случае, шла, когда я уходил из больницы.
Миссис Умляут кивнула. Потом взяла обе мои руки в свои, заглянула в мой единственный функционирующий глаз и сказала нечто такое, что я буду помнить всю свою жизнь:
— Он либо будет жить, либо умрет.
В точку. Всего несколько слов. Но мне внезапно все представилось в более ясном свете. «Он либо будет жить, либо умрет». Так просто. Вся эта драма, все сумасшествие, вся паника не значили ровно ничего. Жизнь — это игра, бросок игральной кости. Не знаю почему, но меня эта мысль утешила. Пятьдесят на пятьдесят, только два варианта. Предсказать тот или иной исход я не мог, контролировать их тоже. Это было свыше моих сил. Я боялся произнести слово «умрет», но сейчас, будучи сказанным с такой силой и сочувствием, оно вдруг потеряло надо мной власть.
Впервые за всю ночь я расплакался так отчаянно, как будто боялся не дожить до завтра, хотя прекрасно знал, что завтра для меня все же наступит. Может, и не такое, какого бы мне хотелось, но наступит.
Я почувствовал на своем плече руку Кирстен, и теперь утешение объяло меня со всех сторон. А когда мои слезы иссякли, миссис Умляут сказала:
— Пойдем. Я отвезу тебя в больницу.
* * *
В комнате ожидания я увидел больше знакомых лиц, чем когда уходил: прибыли наши родственники, с которыми мы так и не встретились на Рождество, Барри из ресторана, пара друзей семьи, а главное — здесь были Лекси и ее дедушка. Я сразу направился к Лекси. Завидев меня, пес-поводырь Мокси встал, поэтому моя подруга узнала, что я здесь еще до того, как кто-то назвал меня по имени.
— Мы приехали, как только услышали, — сказала она. — А ты где был?
— Долгая история. Какие-нибудь новости есть?
— Пока нет.
Я огляделся. Мона вернулась, Кристина спала у нее на руках. Они что, помирились? На меня тетя не смотрела.
Кроули, который никогда не покидал своей квартиры, если только его не выковырять оттуда ломом и не увести силой, подошел ко мне и сказал:
— Оплачиваю все издержки. Каким бы ни был исход.
Я начал было закипать, но тут же понял, что на одну ночь я уже назлился выше нормы.
— Не нужны нам ваши деньги, — ответил я. — Сами справимся.
— И все равно вы их примете, — отрезал Старикан, и с чувством, которого я никак от него не ожидал, добавил: — Потому что дать их — мой долг.
Мне оставалось лишь тихо кивнуть.
— Твоя мама наверху, в часовне, — сообщила Лекси.
Наскоро поприветствовав родственников и друзей, я отправился искать маму.
* * *
Часовенка была скромная — всего четыре ряда скамеек, слишком, на мой взгляд, удобных для скорбящих посетителей. Здесь был витраж, подсвеченный сзади лампой дневного света. Крест отсутствовал, потому что помещение предназначалось для самых разных религий и верований. Самым замечательным предметом обстановки являлась большая полка с Библиями и другими священными писаниями всех форм и размеров, так что никто не был забыт: Старый Завет, Новый Завет, красный завет, синий завет... Хотя стоп, красный и синий — это, кажется, из одной ролевой игры. Поймав себя на этой несуразице, я осознал, что устал как собака.
В помещении не было никого, кроме мамы, преклонившей колена во втором ряду. В этом она вся — даже будучи единственной посетительницей, она занимает место во втором ряду.
— Ты уснул в машине? — спросила мама, не поворачиваясь.
— Как ты узнала, что это я?
— Я всегда чую, когда кому-то срочно надо в душ, — ответила она. Ей, как и Лекси, зрение было ни к чему. Вот и хорошо — пока она на меня не смотрит, она не видит мой черный глаз.
— Иди помолись со мной, Энтони.
Я преклонил колена рядом с мамой. Вот когда я, возможно, впервые в жизни, понял, что такое молитва. Не столько слова, сколько идея сама по себе.
Я не могу в точности утверждать, влияет молитва на реальность или нет. Многие считают, что влияет. Мне хотелось бы в это верить, но ведь никаких гарантий нет. Одни молятся и получают просимое, и тогда они верят, что их молитвы услышаны. Просьбы же других остаются не удовлетворенными. Иногда эти люди теряют веру, а все потому, что кости выпали не в их пользу[18].
В ту ночь я молился не за себя. Я молился за папу и за маму, и за всю нашу семью. Не потому, что так положено, не потому, что боялся, как бы все не кончилось худо, если я не помолюсь. Нет, я молился, потому что всем сердцем желал этого; и хотите верьте, хотите нет, но впервые в жизни мне не хотелось, чтобы молитва пришла к концу.
