– Что тебе?
– Ниночка, не ходи! – шепнула она мне тихо.
– Ах, оставь, пожалуйста, чего ты боишься? Пойду, разумеется, и докажу всем вам, что никакого лунатика, ни духов нет на паперти.
– Ну и отлично! – крикнула на весь стол Иванова. – Пусть Джаваха идет сражаться с лунатиками, черной монахиней, с кем хочет. Только, светлейшая принцесса, не забудьте оставить нам ваше завещание.
– Непременно, – поспешила я ответить, – для тебя и для Крошки: тебе я завещаю мой завтрашний обед, а Крошке – все мои старые тетради, чтобы она продала их и купила себе на вырученные деньги какой-нибудь талисман от злости.
Девочки фыркнули. Маркова и Иванова презрительно улыбнулись, и разговор перешел на другую тему.
По возвращении в класс из столовой Люда робко подошла ко мне и тихо прошептала:
– Ниночка, если не ради меня, то ради Ирочки не ходи на паперть.
– Вздор! – отвечала я. – Вот ради Ирочки-то я и пойду туда. Ведь я ничего еще не сделала, чтобы доказать ей, что я ничего не боюсь, и заслужить ее любовь. Ну, вот пусть это и будет моим подвигом во имя ее. И ты не мешай мне, пожалуйста, Люда!
Наступил вечер. Нас отвели в дортуар и до спуска газа предоставили самим себе. Девочки, очевидно забывшие о моем решении идти на паперть, разбившись на группы, разговаривали между собой. Только маленькая Люда ежеминутно устремляла на меня свои вопрошающие глазки.
Лишь только дежурная Frӓulein Геринг скрылась за дверью, я быстро вскочила и начала одеваться.
– Куда?! – испуганно шепнула приподнявшаяся на локте Люда.
Я не ответила, сделав вид, что не слышала ее слов, и бесшумно выскользнула из дортуара.
Длинный полуосвещенный коридор, тянувшийся вплоть до церковной паперти, невольно пугал одним своим безмолвием. Только неопределенный, едва уловимый шум газа нарушал его могильную тишину. Робко скользила я вдоль стены по направлению к церкви.
Вот уже темная церковная площадка, словно сияющая черная пропасть, неприятно выглянула на меня сквозь стеклянные двери.
«Точно глаза чудовища», – подсказало мне мое встревоженное воображение, когда при свете тускло горевших газовых рожков я увидела выступившие светлыми полосками дверные стекла.
Однако я храбро взялась за ручку. Тяжелая дверь растворилась с легким скрипом. На паперти было совсем темно. Ощупью отыскала я скамейку, на которой в дни церковной службы отдыхали воспитанницы, и села. Прямо против меня были церковные двери, направо – коридор младшей половины, налево – старшей. Отдаленные газовые рожки чуть мерцали, роняя слабый свет на двери, но вся площадка и широкая лестница тонули во мраке.
«Ну где же лунатик? – храбрилась я, оглядываясь во все стороны. – Все это одна выдумка глупых девочек…»
Я не досказала и вздрогнула… Раздался глухой и тяжелый звук… Один… второй… третий… Это пробило двенадцать на нижней площадке… И снова тишина – жуткая… страшная…
Мне стало холодно… Я уже поднялась и направилась было к коридорной двери обратно, как вдруг случайно оглянулась, и… ужас сковал мои члены… Прямо на меня надвигалась высокая белая фигура. Тихо, медленно ступала она по паперти… Вот она ближе, ближе… Холодный пот выступил у меня на лбу… ноги подкашивались, но я сделала невероятное усилие и бросилась вперед, протягивая руки к белой фигуре.
В тот же миг три раздирающих душу крика огласили своды мирно спавшего института… Кричал белый лунатик, кричал кто-то еще, спрятавшийся в углу за стеклянной дверью, кричала я, зараженная ужасом.
Не помня себя, я бросилась назад по коридору, пулей влетела в дортуар, сильно хлопнув дверью, и, бросившись в постель, зарылась в подушки.
Поднялся плач, суматоха… Осветили дортуар, прибежали девушки, спавшие в умывальной.
Захлебываясь от волнения, я посылала их на паперть – спасать от лунатика его жертву.
Frӓulein Геринг, ничего не понимавшая из того, что случилось, помчалась со свечой на паперть в сопровождении служанок. Через несколько минут они вернулись, неся на руках бесчувственную Люду; с ними была еще третья девушка, в длинном белом «собственном» платье. Она приехала в этот вечер из гостей и пробиралась на ночлег в то время, когда я дежурила на паперти. Я была уничтожена… Девушка в белом и оказывалась тем страшным лунатиком, который так испугал меня. Мне было обидно, совестно, неловко…
На вопросы доброй Кис-Кис я не могла не отвечать правды. А правда была так смешна и нелепа, что я едва собралась с духом рассказать ей.
Я злилась… Злилась больше всего на Люду, сделавшую мое положение таким смешным и некрасивым.
И кто ее просил идти за мною, прятаться за дверью, защищать меня от несуществующих призраков? Зачем? Зачем?
Взволнованная, пристыженная, я быстро разделась и легла в постель. Сквозь полузакрытые веки я видела, как привели в чувство до смерти напуганную Люду, видела, как ее уложили в кровать и как, по уходе фрейлейн, бледная, измученная, она приподнялась немного и тихо шепнула:
– Ты спишь, Нина?
Но я молчала… Маленький злой бесенок, засевший во мне, не давал мне покоя. Я злилась на всех, на класс, на ни в чем не повинную девушку, на себя, на Люду.
Долгий сон не успокоил меня.
– Ага, струсила! – услышала я первое слово разбудившей меня насмешливым смехом Мани Ивановой.
– Принцесса Горийская испугалась дортуарной девушки! – вторила ей Крошка.
Защищаться я не пожелала и только метнула в сторону Люды злыми глазами.
«Вот что ты наделала, – красноречиво докладывал мой рассерженный взгляд, – в какое милое положение поставила меня! Всеми этими неприятностями я обязана только тебе одной!»
Она посмотрела на меня полными слез глазами, но на этот раз ее затуманенный печальный взгляд не разжалобил, а окончательно вывел меня из себя.
– Ах, не хнычь, пожалуйста! Напортит, а потом ревет! – крикнула я и вышла из дортуара, сильно хлопнув дверью.
Она, однако, еще раз попыталась подойти ко мне в коридоре. Но и тут я вторично оттолкнула бедняжку.
Грустно, опустив кудрявую головку, поплелась она в спальню, а я еще долго дулась, стоя у окна в коридоре. Даже Ирочка, подошедшая ко мне (она дежурила за больную классную даму в дортуаре пятых), не усмирила водворившегося в мою душу беса.
– Что это, Нина, с вами? Вы как будто расстроены? – спросила она обычным ей покровительственным тоном.
– Оставьте меня, все оставьте! – капризно твердила я, кусая губы и избегая ее взгляда.
– В самом деле, вас следует оставить, Нина, вы становитесь ужасно несносной, – строго произнесла Ирэн, очевидно обиженная моим резким ответом.
– Ну и слава Богу, – совсем уже нелепо, по-детски пробормотала я и, передернув плечами, побежала в спальню, желая спрятаться и остаться наедине с моим маленьким горем.
Каково же было мое изумление и негодование, когда я увидела Люду, моего единственного первого друга, между Маней Ивановой и торжествующей Крошкой – моими злейшими врагами!.. Я сразу поняла, что они воспользовались нашею ссорою, чтобы, назло мне, привлечь Люду к себе. Их я поняла, но Люда, Люда! Как она согласилась подружиться с ними?… Неужели она не догадалась, сколько обиды и горечи нанесла этим поступком моему и без того измученному сердцу? А я так любила ее!..
Я была возмущена до глубины души, возмущена и против Ивановой, и против Марковой, и против Влассовской – против всех-всех. Я не помню, что я крикнула им, но, вероятно, что-нибудь обидное, потому что Влассовская испуганно заморгала своими вишневыми глазами, а ангельское личико Марковой исказилось злой гримаской.
Месть Крошки удалась на славу! Отняв от меня моего друга, она лишала меня последнего солнечного луча, последней радости в холодных негостеприимных институтских стенах.
Глава 8
Из-за вороны. Друзья на всю жизнь
Потянулись ужасные дни… Назло Люде я подружилась с Вельской. Наши шалости превосходили все прежние. Вельская была хитра на выдумки и изворотлива, как кошка. Мы бегали, беснуясь, по всему институту, кричали до хрипоты в часы рекреации[77], не боясь начальства, гуляли на половине старших. Растрепанные, хохочущие, крикливые, мы обращали на себя всеобщее внимание… Классные дамы удивлялись резкой перемене в моем характере, но не бранили меня и не взыскивали. Я была общей любимицей, да к тому же многое приписывалось моим нервам и острым проявлениям тоски по родине.
– Что с вами, Нина? – удивлялась Ирочка, глядя, как я, вся красная от беготни, неслась к ним на половину вопреки запрещению синявок[78]. – Я не узнаю вас больше!
– Я веселюсь, фея Ирэн! – смеялась я. – Разве бедным маленьким седьмушкам запрещено веселиться?
Если б она знала, как я была далека от истины! На глазах класса, в присутствии ненавистной Крошки, ее оруженосца Мани и еще недавно мне милой, а теперь чужой и далекой Люды, я была настоящим сорвиголовою. Зато когда дортуар погружался в сон и все утихало под сводами института, я долго лежала с открытыми глазами и перебирала в мыслях всю мою коротенькую, но богатую событиями жизнь… И я зарывалась в подушки головою, чтобы никто не слышал задавленных стонов тоски и горя.
