– Папа! – часто шептала я среди ночного безмолвия. – Милый, хороший, дорогой папа, возьми меня отсюда! Увези меня отсюда! Я теперь одна, еще больше одна, чем была раньше. Была Люда – нет Люды. И снова темно, мрачно и холодно в институтских стенах…
А Люда спала сном праведницы тут же, рядом со мною, но безусловно чужая для меня и близкая Ивановой и Крошке, которых я презирала всеми силами души…
Наутро я вставала с новым запасом шалостей в голове и с гордостью проходила мимо ненавистной «тройки», дружески обняв Вельскую.
Первый снег в этом году выпал в начале ноября… Я точно обезумела… Всю большую перемену мы взапуски гонялись с Вельской по последней аллее, куда младшим было строго запрещено ходить.
В один на редкость выпавший полуосенний-полузимний морозный денек во время прогулки мы были привлечены жалобным карканьем большой черной вороны.
Ворона была противная, злющая, но ей перебили крыло и лапку, и этого было достаточно, чтобы разжалобить сердца сердобольных девочек.
– Джаваха! – крикнула Вельская. – Давай поймаем ворону, накормим и вылечим ее.
Сказано – сделано. Не привыкшая останавливаться перед раз задуманным решением, я храбро полезла в рыхлый снег и протянула руку за вороной. Но глупая птица не понимала, казалось, моих добрых намерений. Прихрамывая, она заковыляла от нас по всей аллее, точно мы были ее злейшие враги.
– Держи, Белка! Забеги слева! – отдавала я краткие приказания моему адъютанту, как Крошка прозвала в насмешку мою новую подругу.
– Берегись, Нина, синявка идет!
– Э, пустое! – лихо крикнула я.
К общему удовольствию собравшихся вокруг нас зрительниц, ворона была поймана и закутана в казенную шаль. С величайшими предосторожностями мы понесли ее в класс.
– Кого хороните? – насмешливо крикнули нам наши всегдашние враги – шестушки при виде оригинального шествия.
– Закрой ее, закрой, – шептала Вельская, – а то они насплетничают инспектрисе…
До класса нашу новую protege[79] мы донесли благополучно, усадили или, вернее, втиснули ее в корзину и, увязав веревками поверх оберточной бумаги, поставили в угол, за географическую карту.
Следующий класс был батюшки. Уже в начале урока по партам путешествовала записочка с вопросом: как назвать ворону? Внизу уже стояла целая шеренга имен вроде: Душка, Cadeau, Orpheline, Смолянка и Amie, когда, осененная внезапной мыслью, я подмахнула под вышенаписанными именами «Крошка» и, торжествуя, перебросила записку Краснушке.
Едва последняя успела развернуть бумажку, как из угла послышалось отчаянное и продолжительное карканье… Мы замерли от страха… М-llе Арно бросилась в угол, но не успела заглянуть туда, как ворона внезапно вылетела из-за карты и стала носиться с отчаянным карканьем по всему классу.
Вышло что-то невообразимо скверное. Арно гонялась за вороной, мы – за Арно, невероятно шумя и толкаясь, а батюшка, потеряв нить рассказа о трогательных страданиях благочестивого Иова, смотрел с печальной улыбкой на всю эту суматоху.
Неожиданный звонок дал новое направление событию. Пугач, грозно потрясая седыми буклями, бросилась к инспектрисе – докладывать о преступлении. Лишь только смущенный не меньше нас батюшка вышел из класса, поднялись спор, шум, крики…
Решили следующее:
1) меня не выдавать ни под каким видом;
2) ворону, унесенную классной девушкой Феней, продолжать кормить и воспитывать в саду;
3) просить прощения у батюшки за нарушение порядка в его классе.
Едва девочки успели обсудить и одобрить предложенные Вельской пункты, как в класс вошла инспектриса. Очень высокая, очень сердитая и очень болезненная, она не умела ни прощать, ни миловать. Это была как бы старшая сестра нашего Пугача, но еще более строптивая и желчная.
На ее строгий вопрос: «Кто принес птицу?» – мы отвечали дружным молчанием.
Новый вопрос – новое молчание. Пугач стояла тут же и злорадно шипела:
– Очень хорошо… прекрасно… бесподобно… Ничего не добившись, инспектриса ушла, бросив нам на прощание зловещее и многозначительное: «Eh bien, nous verrons!»[80] Это зловещее «nous verrons» не предвещало ничего хорошего, и, хмурые, понуренные, пошли мы завтракать в столовую.
– Что-то будет? Что-то будет? – в тоске шептали более робкие из нас.
– Крошка насплетничает – вот что будет! – сердито крикнула я и вдруг чуть не вскрикнула от изумления. В столовую вошла Люда… но не прежняя тихонькая, робкая Люда, а красная, как пион, с разгоревшимися глазами и гордо-вызывающе поднятой головой. Но что показалось мне удивительнее всего – Люда была без передника. Она не прошла на свое место за столом, а встала на середине столовой как наказанная.
– Что такое с Влассовской? Чем она провинилась? – заволновались институтки, и наши, и чужеклассницы.
– Надо Крошку спросить или Иванову, ведь они подруги, – без всякого заднего умысла произнесла Валя Лер, обращаясь ко мне.
– Ну и спрашивай. Мне что за дело! – вспыхнула я.
А Люда все стояла на своем посту, нимало не стесняясь, на глазах всего института.
Одну минуту мне показалось, что ее черные глазки встретились с моими, но только на одну минуту, и тотчас же я отвела свои…
«Что с нею? – мучительно стонало внутри меня. – За что она может быть наказана – эта маленькая, безобидная, кроткая девочка?»
Вдруг в столовой произошло легкое смятение.
– М-llе Арно! – крикнули с соседнего стола сидевшей за нашим столом классной даме. – Влассовской дурно…
Ей в самом деле было дурно. Она побелела как снег и пошатнулась. Не подоспей m-lle Арно, Люда, кажется, не выдержала бы и упала.
Пугач подхватила ее и, придерживая своими длинными цепкими руками, повлекла в лазарет.
Кругом кричали, спорили, шептались, но я ничего не слышала… Моя голова горела от навязчивой мысли, бросавшей меня то в жар, то в холод: «Что с Людой? Что с моей бедной маленькой галочкой?»
Я совершенно забыла в эту минуту, что она уже давно отказала мне в своей дружбе, предпочтя мне ненавистную Крошку, но сердце мое ныло и сжималось от неизвестности и еще какого-то предчувствия.
И не напрасно… Потому что это предчувствие сбылось…
Едва мы поднялись в класс, как вошла Пугач и, торжественно усевшись на кафедре, начала речь о том, как нехорошо нарушать общее спокойствие и подводить под наказание подруг.
– Вот Влассовская не хотела сознаться, что принесла ворону в класс, – разглагольствовала синявка, – а пришлось, однако, открыть истину, совесть заговорила: она пошла к инспектрисе и созналась… она…
– Что?! – вырвалось у меня, и я в три прыжка очутилась у кафедры.
– Cher enfant, – и Арно неодобрительно покачала головою, – soyez prudent…[81] У вас слишком резкие манеры…
О! Это было уже свыше моих сил!.. Она могла рассуждать еще о манерах, когда сердце мое рвалось на части от горя и жалости к моей ненаглядной голубке Люде, таким великодушием отплатившей мне за мой поступок с нею.
Так вот она какова, эта милая, тихая девочка! И я смела еще смеяться над нею… презирать это маленькое золотое сердечко!
– Что с вами, cher enfant? – видя, как я поминутно меняюсь в лице, спросила синявка. – Или вы тоже нездоровы?
– О нет… – с невольной злобой на саму себя сказала я. – Я здорова… Больна только бедная Люда… Я, к сожалению, здорова… Да, да, к сожалению! – подчеркнула я с невольным отчаянием в голосе. – Я злая, скверная, гадкая, потому что это я принесла в класс ворону, а не Влассовская. Да, да… я одна… одна во всем виновата.
Я смутно помню, что говорила классная дама и инспектриса, опять пожаловавшая в класс по новому приглашению Пугача, но отлично помню ту безумную радость, дошедшую до восторга, когда, по приказанию ее, Арно стерла с красной доски мою фамилию и потребовала, чтобы я сняла передник.
С тою же радостью стояла я, наказанная, за обедом на месте Люды, и сердце мое прыгало и замирало в груди.
«Это искупление, – твердило оно, – это искупление, Нина, подчинись ему!»
И как охотно, как радостно прислушивалась я к моему маленькому восторженному сердцу!
– Белка, давай мне скорей твой перочинный ножик! – огорошила я моего адъютанта, лишь только мы поднялись в класс. – Давай!
И прежде чем она могла понять, в чем дело, я схватила лезвие перочинного ножика так быстро и сильно двумя пальцами, что глубоко порезала их.
– Ай, кровь, кровь! – запищала Вельская, не любившая подобных ужасов.
– Да, кровь, – засмеялась я, – кровь, глупенькая!.. Это я нарочно… Она поможет мне пройти к Люде в лазарет… понимаешь?
Но Белка стояла передо мной с открытым ртом, хлопала глазами и ничего не понимала. И только когда продребезжал лазаретный звонок, сзывавший больных на перевязку, и я заявила, что бегу забинтовать руку, Вельская неожиданно бросилась ко мне на шею, заорав восторженно на весь класс:
– Нинка Джаваха! Ты – героиня!..
Осторожно крадучись, я проскользнула из перевязочной в лазаретную столовую, а оттуда – в общую палату, где, по моим расчетам, находилась Люда.
