Таких примеров пруд пруди. А разве мы не такие же? И тем не менее всякий раз мы останавливаемся удивлённо: мол, ничего себе, что же это он, а я-то думал…
С трудом Стелла заставила себя войти в класс 7 «Б». Нечаянно получилось так, что она возникла совершенно бесшумно. Лёня стоял у доски и писал, изображая каждый штрих в виде стрелы или острой линии. «Стелла», — писал он. И когда дошёл до второго «Л», то повернул голову… замахнулся было стереть написанное, но опустил руку. Твёрдо посмотрел на Стеллу. Ну ясно, фокус с Машкой подействовал, Стелла «сама пришла»!
— Вот что, милый Лёня. Имей в виду, я была в коридоре пять минут назад. И могу всё рассказать Маше! Чтобы я этих надписей больше не видела! — и сразу же повернулась уходить — не из высокомерия, не из-за чего-нибудь такого. Просто нервы разыгрались не в меру… На тринадцатом году жизни!
Лёня остался один. Когда-то он прочитал у Марка Твена, что Тому доставляло странное наслаждение писать имя Бэкки. Лёня, помнится, этому не поверил. И вот теперь выходило, что великий американец всё-таки прав. И рядом с первой надписью он снова написал — теперь уже своим обычным почерком: «Стелла». А потом махнул два раза тряпкой, и нет ничего!
Ваня и Машка встретили Стеллу в четыре подозрительных глаза. Смешно ей было и грустно смотреть на них.
— Чего ты, Кунаева, меня изучаешь? Там были посторонние. Я же не могла… переться понахалке! — Когда с Машкой изъясняешься на таком вот языке, это для неё доходчивей.
А тут и Лёня вышел. Машка покраснела и сделалась немой. И Ванька около большого мальчишки тоже почувствовал себя сержантом, попавшим в компанию генералов. Непринуждённую обстановку пришлось создавать самой Стелле. Чушь собачья!..
С каким бы удовольствием она шла сейчас молча, а не трепалась на светские темы!
У последнего поворота остановились. Участок Романовых был как на ладошке. Здесь расходились дороги Стеллы с Ванькой и Лёни… Ванька так и буксовал от нетерпения.
— Ну иди, — сказала ему Стелла, — я поговорю и приду.
Ваня, без «до свидания», без взгляда, сразу пошёл к дому.
— Гениально! — шепнул Лёня. — Когда он войдёт один… Это будет атомный удар! — Он посмотрел на Стеллу: — Ты чего?
— Ничего! С твоим бы отцом делали такие удары!
— Ну ты же сама, Романова. Тебя никто, во-первых, не заставлял.
Написанными эти слова выглядят резко. Но Машка их произнесла как раз очень мягко — лишь хотела напомнить, как было дело. Хотела показать, что она за справедливость… За Лёню.
Стелла не ответила ей, даже не кивнула, она не отрывала взгляд от быстро идущего по голой улице Вани. Сама не могла понять, то ли подталкивает его, то ли старается удержать. Известный закон физики: с удалением предметы как бы уменьшаются, но сейчас закон этот бездействовал — Ваня не уменьшался, всё такой же был перед её глазами.
Гора ещё ничего не знал…
Уму непостижимо, что ему сейчас Ванька устроит. Нет, одной туда соваться даже и думать нечего. А когда с кем-то, Гора… ничего ей не сделает.
«Так, выходит, я заслуживаю, чтобы мне что-то сделали?»
И поняла: войти туда под прикрытием Лёни и Маши нельзя, стыдно. От кого же прикрываться? От собственного Горы?.. Всё, что произойдёт там сейчас, — её личное дело. Личное дело её семьи. И никого больше!
И, не сказав ни слова, не обернувшись даже самым коротким взглядом, она побежала за братом, который в эту минуту как раз подошёл к калитке, привычно толкнул её ногой… Ваня ведь тоже не знал ещё, что это не его дача.
Маша, которая секунду назад готова была обидеться, услышала в своей душе отблеск того, что пронеслось в Стеллиной. Так, когда один колокол звенит что есть силы, другой ему сам собой отзывается.
В такую секунду надо что-то сделать, ну… там… хотя бы побежать вслед. Но только не словами! Слова годятся совсем для другого — для спокойного, для умного, для хитрого, в конце концов.
Однако бедная Машка не могла побежать. Ведь рядом стоял Лёня. И ей ничего не оставалось, как догнать подругу именно словами:
— Романова!.. — И растерянность охватила её: то мелькание, что пронеслось по душе, не переводилось в слова. Уже и само «Романова» было чем-то не тем. Ей хотелось, чтоб Стелла не боялась, чтоб знала: Машка здесь и любому глаза выцарапает… Просто сейчас она не хочет мешать. Но она, как тот бронепоезд, — стоит на запасном пути!
Вот что ей надо было объяснить.
— Романова! Эй, Романова!.. Мы у Лёни!
По счастью, Стелла ничего не услышала, слишком она бежала за Ваней. И не разочаровалась в подруге. Ведь это же надо, в самом деле: человек идёт в омут кидаться, а ему кричат, что после, мол, заскакивай, есть интересный разговор.
Всё с тою же растерянностью Маша повернулась к Лёне. Он в ответ лишь пожал плечами. Он отнюдь не считал, что происходит что-то сверхужасное.
— Лёнь?.. Что ж она там одна!
— Совершенно не нужно. Она же сама не захотела…
— Да она была одурелая, как…
— Конечно, одурелая, — спокойно согласился Лёня. — Всё же ведь родитель.
В жизни своей Лёня много натерпелся такого, чего человеку знать совсем не обязательно. И он не любил взрослых. Он, вернее, их не уважал. Перед глазами возникал отец: один сидит за столом и хвастливо объясняет неизвестно кому: «Моё слово — олово! Я своему слову барин! И дом это мой! Я тут что хочу, то могу!»
А Лёня и две сестрёнки, сидя в углу широкой кровати, смотрят на отца. Дом, который остался им ещё от деда, не был разгорожен на комнаты. И даже телевизор отец не разрешал включать в такие вечера. Без всяких объяснений выдёргивал вилку: «Подождёшь!»
Мать говорила: «На ноги поднимешься, тогда командуй. А сейчас — кто деньги в семью приносит? Ты не приносишь!» Лёня молчал.
На другой день — или дня через два, когда как — отец становился тихий, словно тень. И теперь уже он сидел на кровати, в тёмном углу, где раньше сидели его дети. Своей тишиной старался загладить вчерашний шум. Лёня даже однажды пошутил сам с собой, что, если весь шум отца сложить со всей его тишиной и разделить на количество дней, в среднем получится вполне нормальный родитель.
Лёня не уважал отца — ни когда тот был шумный, ни когда тот был слишком тихий. И зря боялась мать, зря она кричала: «Гляди, Винамин! Лёнька так по твоей дорожке и пойдёт!» Лёня не собирался идти по этой «дорожке».
Он и мать свою не очень-то уважал. Потому что она всегда прощала… Прощала и плакала, прощала и плакала! Ему было стыдно за мать.
Довольно быстро он понял, что это неправильные разговоры: мол, ты денег не зарабатываешь. Да, не зарабатываю. А право голоса должен иметь!
Как-то он подумал, что из таких родителей слабовольных он, умный человек, мог бы вить верёвки или уж, по крайней мере, мог бы их перевоспитать. Но на витьё верёвок у него не хватало твёрдости характера, а на перевоспитание не хватало терпения. И он, вместо чего-то серьёзного, лишь научился «выколачивать» с них разные мелкие поборы. Мать как-то сказала шутя: «С Лёнькой не связывайся, ей-богу. Лучше отдай сразу — дешевле обойдётся».
Теперь отец не пил уже две недели. Но Лёня этому не радовался, — он не верил отцу. Мать говорила: «Вот видишь, а ты мне всё советовал его стращать, а ты мне всё толковал, что Москва слезам не верит. Поверил он моим слезушкам-то… Что?!»
Лёня ей ничего не отвечал.
Собственно, ничего такого уж он им не делал, но частенько в мыслях своих был с ними жёсток.
Он считал, что имеет право быть жёстким с ними. Именно с ними. Только он ещё не знал, будущий писатель, что почти невозможно удержаться на такой проволоке — невозможно быть с кем-то жёстким, а с кем-то добряком-иванычем. Это как соль: в одном уголке посолишь, отдаётся по всей кастрюле. Между прочим, сцена, которую нечаянно наблюдала около 7-го «Б» Стелла, тоже произросла и распустилась своими позорными цветами как раз на этой самой почве.
Сейчас, оставшись с Машей наедине, он испытывал неловкость. Он хотел сказать ей (и не мог никак!), что всю их «любовь» затеял он из-за Стеллы. Глупо… Но приём этот испытанный, старый, наверное, слишком старый: принцесса изображает холодность, и тогда весёлый музыкант начинает крутить с её подругой… Раз-два-три-четыре, и после ряда забавных приключений влюблённые соединяются. Да, глупо получилось!
На самом деле это было не глупо, а жестоко. Но Лёня того не знал.
Теперь он чувствовал себя неловко, нескладно: Машка хоть и терзалась беспокойством, но это не мешало ей светиться изнутри, словно бы она наглоталась электрических лампочек.
«Как по-дурацки всё устроено, — подумал Лёня. — Стелла, наверно, ничуть не красивей этой Машки. Да Машка и вообще мне больше подходит. А я, как испорченный сквозняк, вздыхаю по Стелле!»
Тут он подумал, что «испорченный сквозняк» и «светилась, как будто наглоталась лампочек» — два очень хороших сравнения. Их надо запомнить, они пригодятся… Дело в том, что хоть Лёня и собирался в прозаики, на самом деле он сочинял стихи, а в стихах, как известно, без сравнений, без эпитетов и без метафор не обойтись.
