Надолго – это может быть навсегда. Как говорил папа, время меняет людей, после долгой разлуки можно встретиться уже с совсем другим человеком. А папа не знал, что война меняет людей еще сильнее. К тому же года через два-три (не может быть, чтобы война столько тянулась, но все же) мы уже совсем вырастем. И что если наша «Кровавая Мэри» в таверне и наши первые поцелуи покажутся детскими и смешными, не стоящими даже воспоминаний?
От этих мыслей меня отвлек взгляд – точнее взгляды: брата и генерала. Странные такие взгляды, будто они что-то хотят сказать, только не решаются. Первым решился Третьяков:
– Марта, послушай меня. Я понимаю, ты хочешь домой. Но пойми и ты. Да, Иосиф Черный остался жив, а господину Силику удалось даже добиться отстранения замдиректора Бака и сохранить руководство школой за собой. Чего это стоило – отдельный разговор, да и не для посторонних ушей. Но возвращаться в Город тебе опасно, потому что кто такие Александр Извид и его мать, теперь известно всем. И тебе опасно, и многим близким тебе людям будет ох как непросто, если ты вернешься.
– И что же? – в глазах темно, в ушах колокольное гудение, будто бы со всего размаху врезалась в стенку. – Здесь я не останусь, ясно вам, не останусь, никогда! Я не знаю, какая моя война и моя сторона, но эта сторона – не моя! Пусть даже Дед на этой… Но Дед – русский, и он Третьяков, и Город – не его родина. А я Даба, Город – мой дом и единственное, что у меня осталось. Мама, Александр, школа, Томас и Милка – все они в Городе! А я – там, откуда по ним стреляют?
Я бегала по кабинету и кричала, выплевывала – и снова глотала собственные слова, они царапали мне горло, как корки засохшего хлеба. А потом почувствовала на своих плечах руки, тяжелые и ласковые одновременно. Так когда-то, совсем в другой жизни, обнимал меня отец. Я ткнулась в чуть пахнущий табаком генеральский мундир – и умолкла. Все слова разом кончились.
– Нет, здесь ты не останешься. – Третьяков заговорил тихо, но как-то очень отчетливо. – Мы хотим отправить тебя в Москву. Недавно заключено соглашение, согласно которому все жители Республики, кому нет еще шестнадцати лет, могут без сопровождения взрослых выехать с ее территории в качестве беженцев. Но только если имеется подтверждение, что в стране, куда они выезжают, их согласны принять. Родственники, знакомые, благотворительные организации.
– Помнишь папиных друзей из Москвы, дядю Василия и тетю Светлану? Мы к ним два раза в гости приезжали, и они к нам тоже несколько раз. Ну, еще на пасхальные каникулы в позапрошлом году – ты тогда с их сыном Сережей в зоопарке потерялась. Помнишь? Мы с ними связались, они сказали, что с радостью примут. И официальная бумага от них в гуманитарном центре беженцев имеется. Мы думали, так лучше – для всех.
Дядя Василий какой-то, тетя Света… Причем тут дурацкий зоопарк, почти забытый мною мальчик Сережа и далекая чужая Москва?
– А у меня, значит, и не спросили, как мне-то лучше.
Я вскинула совершенно сухие – слезы все уже кончились – глаза на генерала. Он погладил меня по голове, как маленькую, но сказал жестко:
– Что ж, элементарная логика подсказывает, что последнее слово – за тобой. Решай сама, Марта, только всерьез, по-взрослому, учитывая последствия. И не только для себя.
Я молчала долго. Проклятые эти последствия! И как ни поступи – все равно будут.
– В Москве не знают, каково это, когда твой Город в осаде, когда нет еды, а по трамваям стреляют снайперы. Они не понимают этого. Они русские – и для них я враг.
– Почему же враг? Не они же стреляют. Да и кому, как не тебе, объяснить им, каково это, когда снайперы, снаряды и нет еды.
– Но это словами не передашь, это надо самому испытать, чтобы понять… А если и скажешь, то зачем? Разве от этого будет лучше?
– Ты найдешь нужные слова, я уверен. Уже находила. Я ведь слышал твои стихи – про Синий десант… – генерал будто споткнулся. Потом он заговорил снова, только хрипло. – Они увидят, что ты не враг, а ты – что они не враги. И может быть, это на целую минуту приблизит мир!
– На минуту! Издеваетесь вы, что ли? Значит, я буду в безопасности писать стихи и говорить – как это – миротворческие речи, да? А как же мама, и все наши ребята из школы, а учитель Золис и госпожа Анна, а их ребенок, который еще не родился? Что же, я всех их брошу?
– Минута на войне – это очень много. Пуле нужно мгновение, чтобы убить. Может быть, она, эта добытая тобою минута, и сохранит жизнь кого-то из них.
Господи, это он всерьез – или просто заговаривает мне зубы? Но только выбора у меня не было. Больше не было. Я взглянула на Деда – и сначала вовсе не заметила его в кресле, показалось, что он снова исчез. Но Дед был здесь, просто съежился и стал маленьким-маленьким.
– Дед, а ты? Может, вместе в Москву? В конце концов, ты там будешь своим.
– Не буду я там своим, Марта. Я теперь и в Городе, и в Москве – как заложник. Та самая валюта для обмена. Да, да, подслушивал я ваш разговор, товарищ генерал, далеко не убрался, хоть ты меня и просил. Они же ведь все отца ищут и выдать Трибуналу обещают. А вот здесь – как раз мои знамена, моя родина, моя война. Но ты не думай, про Милку и Томаса, про нашу гимназию, фотографии на первом этаже, про Заречье – я никогда не забуду. Пап, может и от этого война кончится на минуту раньше – ну или хотя бы на тридцать секунд?
Генерал не ответил. Казалось, даже не слышал вопроса. Но его застывшее лицо вдруг свело судорогой. А Дед подобрался, вытянул ноги и сказал уже совсем по-другому:
– Но что меня больше всего беспокоит, это какой-то московский проходимец Сережа, с которым ты уже гуляла в зоопарке.
Книга про Эмиля из Леннеберги по-прежнему лежала на полу. Всего полчаса назад его лукавая физиономия заставила меня смеяться и плакать одновременно. Нет, плакать больше не буду – и я засмеялась:
– Дед, ты ревнивый балбес! Этому Сереже всего полтора годика тогда было, а сейчас, значит, четырех еще не исполнилось.
Городок Мшанск и правда оказался почти что сказочным. Вот уже часа три Марта бродила по его узким улочкам, выходила на маленькие круглые площади, наблюдала за неспешными прохожими, изучала вывески на лавках и конторах. Непривычные вывески, написанные и на государственном, и на русском языке. Такого в Республике Марта не видела, и не только во время войны. Здесь и на улице русский и ее родной языки звучали одинаково свободно и естественно. А над трехэтажным кирпичным зданием городского муниципалитета развевалось сразу два флага: Североморской Второй Республики и Русских Объединенных Северных Территорий. Такого просто не могло быть – и все же оно было.
Пошел снег, мягкий, влажный, совсем уже мартовский – наверное, самый последний за эту зиму. А вот войны бесконечными не бывают, так, кажется, сказал генерал Третьяков? Но и зима почти на излете. Снег, словно понимая, что это его последний большой десант («Синий десант»), уже не шел, а валил, засыпая автомобили, деревья, неспешных и безмятежных прохожих. Фары машин и рыжие, как шкурка мандаринов, фонари не в состоянии были пробить сгущавшиеся сумерки и это белое мельтешение, заполнившее весь мир.
Марта почувствовала вдруг, как гудят от многочасовой ходьбы ноги. Прислонилась спиной к толстому стволу тополя – оказывается, она забрела в городской парк. Где-то совсем близко слышались ребячьи крики. Наверное, малышня катается с горки, ловя последние зимние развлечения.
Марта старалась не вспоминать прощаний. Хорошо бы просто стоять и ни о чем не думать. Но ни о чем все-таки не получалось. И чтобы ненужные мысли не лезли в голову, она еще раз перебирала события сегодняшнего дня: суматошный Центр беженцев – чуть ли не единственное современное здание во всем городе, стеклянное, как аквариум, будто бы выставляющее напоказ чужие несчастья. На первом этаже висел портрет президента Лупежа. Наверное, тоже единственный в городе. На нем кто-то криво пририсовал рога – прямо по стеклу, закрывавшему изображение. Но никого это, кажется, не беспокоило. Висит себе президент Североморской Республики с рогами – и ладно.
Удивительно, но в этой круговерти – среди женщин, детей, подростков, раздраженных, безучастных, крикливо-нахрапистых и совершенно потерянных – довольно быстро возник строгий порядок. Марту отправили на второй этаж, где уже ожидали решения своей участи полтора десятка ребят – на вид от девяти до четырнадцати лет. Наверное, тех, кто со взрослыми, или совсем малышей отправляли в другие кабинеты.
Знакомиться и разговаривать ни с кем не хотелось. И, видимо, не только Марте. Все молчали. Только раз один из самых младших мальчиков произнес в пространство:
– Если в Россию не выпустят, то и здесь, в интернате, неплохо. В Мшанске войны нет, и фашистов, как в Городе, тоже. Как они папу, а потом и маму мою…
Мальчик был русским. И наверное, большинство ребят из этой очереди на российской границе, мечтающих уехать от войны в Россию, тоже были русские. А Марта не мечтала. Просто так все сложилось. Сказать бы этому мелкому, что она тоже из Города, но разве она фашистка? Нет, не надо. Это генерал Третьяков считает, что она всегда найдет нужные слова. А где их сейчас взять, нужные?
