Но, как содрогнулась земля, вдруг сама явилась Камка ко мне на порог.
Лето кончалось, но еще не приходили караваны, не собирала Камка еще девочек на посвящение. Без стука, спокойно зашла она ко мне в дом и сказала так, словно никогда не было ссоры меж нами:
— Поднимись, Ал-Аштара, в горы. Довольно тебе сидеть в доме, когда гневный брат ищет тебя.
Я встала, и мы отправились с ней вместе в тайгу. Она завела меня на утес, с которого далеко была видна наша долина, и показала:
— Видишь ли эти холмы, возникшие на пастбищах? Будто огромные сурки роют норы из-под земли. Так стало после того, как содрогнулись горы. А теперь, если ты поедешь к гольцам, то увидишь, что ни одного козла не осталось там. Все звери уходят вместе: косули, и барсы, и медведи, и маралы — все спускаются вниз. Это значит, снова тряска будет.
— Спасибо, сестра, — поблагодарила я ее, положила руку ей на плечо и улыбнулась. Сердце мое забыло уже злость и обиду, и рада была я, что сама вернулась она ко мне. А она уже тогда поняла, что сочтены бело-синим наши дни, и тоже забыла ссору.
— В этом году я не пойду с девочками на закрытое озеро, как обычно. Там еще летом летали камни величиной с дом. Мы будем стоять ниже, ближе к пенной реке. И скажи всем охотникам, чтобы не лезли высоко в горы, — так она сказала и удалилась.
Я вернулась в стан и разослала вестников, предупредив о беде. Люди не верили, но уже на исходе той луны она случилась. Земля плясала люто и долго. Если летом остались целы все дома, то теперь они разлетались, и люди были без крова.
Я не стала сзывать глав родов. Вместо того отправила верных мне воинов в станы, чтобы узнали, готовы ли люди сниматься. Сам ко мне пришел только Талай, и мы долго говорили с ним, оставшись вдвоем.
— Если наш род уйдет, пойдем вместе с нами, царь, — говорил он.
Но я понимала, что не смогу сделать этого.
— Род — это ветка, а не все дерево. Царь привязан к дереву, как конь к родной коновязи. Я не смогу уйти.
Тогда еще верила я и ждала, что люди снимутся сами, что страх победит в них леность. Но воины мои вернулись с жуткой вестью: люди не хотят уходить. Уже и страх есть в их сердцах, и алчность, казалось бы, отступила, и разрушены их дома. Но они говорят о могилах родных, которых боятся оставить теперь в чужой земле.
Руки мои опустились. Бурые лэмо камнем ложились нам под ноги. Надо было выкинуть их с пути, пока хотя бы тропа оставалась от большой дороги.
Еще гудели трубы бурых лэмо в станах, и я отправила своих воинов тайно разузнать, куда уходят на зиму лэмо, кто же они такие, люди или духи, и для чего нужны им трупы в каменных насыпях.
Но прежде, чем поведать, как же все вышло с лэмо, должна рассказать я о даре мне от бело-синего, в последние годы мне данного. Без этого неясен будет дальше рассказ.
Это было тем же летом. Я объезжала выпасы и нижние станы. Я любила совершать эти летние объезды и долго могла не появляться в царском стане. Если нужна была я людям своим, то они сами пускались за мной в путь, отыскивая меня для решения срочных дел.
Было то время, когда мальчики возвращались с посвящения. В один день увидала я: пылит всадник, ко мне подлетает. Мы с моими верными воинами ехали тогда от одного стана к другому, прямо в дороге меня он поймал. Решила я: спешное очень дело имеет. Подлетел — и узнала его: был то младший сын Зонталы, юный мальчик, только что прошедший посвящение. На сборе глав родов всегда видела я его, но даже имени не знала, он молчал всегда, права голоса не имея.
— Царь! — без приветствия, сразу начал он срывающимся голосом юнца, ничуть не смущаясь моих воинов, с неприязнью на него уставившихся. — Царь, хочу я говорить с тобой!
— Да кто же ты, хоть назовись сначала, — я сказала, придерживая коня и на шаг от мальчика отъезжая, так он наскакивал своим конем на меня.
— Я Алатай, сын Зонталы. Ты знаешь меня.
— Шеш, что же шумишь? Если спешное дело, рассказывай.
— Спешное, — ответил он и вдруг залился такой пунцовой краской, что чуть слезы не выступили у него на глазах. Мне смешно стало глядеть на него, а он собрался с духом и выпалил: — Хочу вызвать тебя на поединок, царь! Драться хочу я с тобой, испытать силу Луноликой матери девы хочу!
Его последние слова потонули в хохоте. Смеялись все мои воины, смеялась и я, от сердца. Он же переждал это и снова сказал, что вызвать хочет меня на бой.
— Трясогузка! — крикнул кто-то из воинов, и все опять залились хохотом. Говорят у нас, однажды поспорила трясогузка с орлом, что будет драться с хозяином реки и победит его, полетела на берег, ходит, хорохорится, хозяина реки зовет, а тот не идет, только смеется: куда тебе, слабой, я тебя раздавлю — не замечу, лети домой. Но она не улетает, только все больше себя распаляет и уже от гордости и нетерпения хвостом трясет, думает, что боится ее хозяин реки, потому не выходит.
Мальчик же не смутился, крикнул:
— Шутник! И с тобой я сражусь, если захочешь! Лучше не задирай меня, не ради тебя я приехал!
Но тут я вмешалась, не хотелось мне ссоры воинов.
— Шеш, что же ты такой ярый? И зачем тебе бой этот нужен? Или любопытство одно?
Он опять покраснел; в глаза мне не смотрел, как заметила я — мельком лишь взглянет и отвернется.
— Много о силе Луноликой матери дев говорят. Хочу узнать ее на себе. Да еще вот что мне говорили… — Он совсем замялся, метнул на меня взгляд странный и выкрикнул вдруг: — Говорят, если кто в бою победит Луноликой матери деву, возьмет ее себе в жены!
На этот раз мы хохотали так, что чуть не сползли с коней, воины друг за друга хватались, себя за запястья кусали, чтобы смех унять. С трудом я вымолвила наконец:
— Те, и правда трясогузка! А говорили ли тебе люди, что Луноликой матери дева убить такого жениха может в бою? Не боишься?
— Я своему клевцу верю.
— Хорошо тогда, — сказала я как можно строже, и воины мои притихли. — Сейчас прямо хочешь биться или доедем до стана?
— Сейчас! — крикнул мальчик и тут же спрыгнул с коня. Отцепил войлочную накидку, что поверх куртки носил, выхватил клевец — хороший, новый. Да и все было у него добротное, прочное, видно сразу: любимый сын в доме был он.
— Расступитесь! — велела я воинам, показав сделать вокруг нас круг. Спрыгнула сама с коня, куртку скинула также, обнажив руки с рисунками и пояс Луноликой, которым рубаха стянута была. Клевец взяла, а меч отложила — не на смерть бой вести собиралась, жалко мне было убивать задиру. Шапку снимать и распускать косы для боя не стала тоже, хоть девы так сражаются, но чуяла я, что наша схватка будет недолгой.
Чуть больше года назад это случилось. Крепким воином я уже стала, не сравнить с тем, какой на первую войну со степскими шла. Сила моих мышц с мужской силой равняется, а ловкостью и владением мечом и клевцом иных мужчин опережаю я. Лишь из лука несколько хуже стреляю, Очишка тут непременно первой была. В поединках для забавы, в рукопашном бою всегда побеждала я, разве что старшая дева одна могла меня повалить. Но кем был в сравнении со мной этот мальчик, посвящение только что принявший? Хоть для ребенка и крепок казался он, и рослым был, а все же дитя — его бы и худший воин из тех, кого я сама обучала, победить мог.
Но как встала я напротив него, спокойно, готовая к бою, шепнул мне мой ээ-царь, что мысли тайные мальчик этот в голове имеет. Странны слова его, и поступок для ребенка был странен. Не иначе, кто-то его надоумил так сделать. Не иначе, что-то с собой он имел, чтобы не силой одной победить меня.
И вот, думая так, пустилась я в бой, близко его не подпуская, осторожно за всеми движениями его следя. Он бился верно, но слабо. Пытался метить клевцом в мякоть руки или ноги — бой не до смерти у нас был, до падения или первой крови. И все старался еще так сделать, чтобы с левой стороны приблизилась я. Но я заметила это и отстранялась.
Так мы крутились, будто бы не решаясь серьезно биться, словно чего-то опасались оба. Мои воины, видя со стороны это, принялись в нетерпении покрикивать:
— Не жалей его, госпожа! Бей! Что сосунка бережешь? Выскочка! Какой это воин, если на ногах еще стоять не умеет! Не береги его!
Тут я заметила, что в левой руке Алатай что-то скрывает: кулак не расслаблял он, хотя надобности в том для боя не было. Уже и костяшки побелели от напряжения. Надо было раскрыть его хитрость. И вот, прыгнув на него прямо, я приняла удар его клевца на свой, отвела в сторону и всем телом подалась вперед, будто хочу повалить. Тут он замахнулся рукой мне в лицо, но я только того и ждала: в последний момент отпрыгнула вправо и руку его с клевцом заломила. Мальчишка вскрикнул от боли, извернулся и скорчился. Мои воины закричали, Эвмей спрыгнул с коня и схватил мальчика за левую руку, разжал кулак: на ладони налип ярко-красный едкий порошок, который с желтыми караванами нам привозят, очень дорогой и редкий, его добавляют в мясо, чтобы жгучесть огня придать. Эвмей выхватил свой меч — больше и острее наших коротких кинжалов был он у него.
