— Я отрублю ему руку, царь! Он нечестно биться хотел!
— Те, трясогузка, — спокойно, с укором сказала я, глядя на стоявшего на коленях, поверженного мальчика. Эвмей все еще держал его руку высоко. — Осмеять вздумал меня. Зачем же при всех решил биться или думал, мои воины дали бы тебе после уйти живым?
Алатай молчал. Лицо его неожиданно твердым стало, спокойным — лицо сильного воина. Это понравилось мне.
— Отпусти его, — приказала Эвмею. — Добрые воины нам нужны. Что, Алатай, хочешь ли быть в моей линии? Поставлю тебя младшим конником, пеший бой тебе хорошо известен, как я погляжу: все правильно ты рассчитал, да просто я похитрее. Будешь моим воином?
Воины вокруг зашумели, недовольные этим. Алатай поднялся с колен, потирая запястье. Мне он не отвечал и не смотрел в глаза.
— Те, думай. Поезжай пока с нами, вечером скажешь свое слово.
И я, повернувшись к нему спиной, хотела взять своего коня, как тут сзади закричали, зашумели — я обернулась только, чтобы увидеть, как Эвмей и еще один воин повалили Алатая на землю и скрутили руки, отбирая клевец.
— Неужто сзади убить хотел меня? — От гнева у меня горло перехватило.
Но воины мне отвечали:
— Не тебя, царь, в себя метил клевец. Уж больно резв.
— Да что ты такое? — удивилась я. — Что ты хочешь, воин?
— Зачем мне жить теперь? Зачем… без тебя… — хрипел Алатай, извиваясь и выкручиваясь, но его держали крепко.
Э, поняла я, здесь что-то неладно.
— Берите его на коня. Да держите крепче, чтоб не свалился и не убился о камни дорогой. Мы с тобой вечером поговорим, трясогузка.
Пока доехали мы до дальнего стана, пока остановились рядом с ним лагерем да принимали просителей, настало позднее время. Пришла я в свой шатер, там меня ждала трапеза, с вождем стана и его семьей, а также с Эвмеем и Каспаем мы вместе поели — и лишь тогда вспомнила я про мальчика. Гости уже разошлись, ночь первую треть миновала, я вышла из шатра и окликнула дозорных:
— Шеш! Спит ли трясогузка, что днем отловили?
— Не знаем, царь. В общем шатре положили его связанным.
— Ведите сюда, если еще не уснул. А уснул, так не трогайте.
Но мальчик не спал. Когда вошел он ко мне, другим человеком казался: строгость была на лице, и в глаза смотреть не боялся больше, а во взгляде странное что-то было, взрослое — и гордость, и боль, и тоска, и какое-то спокойствие и решимость.
— Развяжите его, он не пленник, — сказала я воинам, и, как отпустили ему руки, велела: — Идите сами.
Они мешкали.
— Те, идите. Или думаете, не справлюсь одна с этой птицей?
Как ушли они, долго в глаза я ему молча смотрела: понять хотела, откуда же это все к нему, юному, вдруг пришло.
— Будешь есть? С трапезы мясо осталось.
— Нет. — Он помотал головой. — Меня покормили.
— Ты сын Зонталы. Скажи, ты пришел сегодня отомстить мне за братьев, отцом моим казненных?
Он вскинул глаза на меня — а потом упрямо помотал головой.
— Нет, царь. Мой отец долго хотел этого и учил меня разному, как убить тебя, когда стану я воином. Но я всегда знал — не смогу.
Его голос дрогнул и стих к концу слов. Я подивилась:
— Ты это говоришь об отце — мне? Почему?
— Что мне скрывать? Ты читаешь в сердцах, уверен, что знаешь, как отец тебя ненавидит.
— А ты?
— Я? — Снова краска залила его тонкое лицо, его белую, веснушчатую кожу. — Нет… — И он потупился неожиданно, словно дева.
Все больше и больше дивилась я и не могла понять его.
— Что же, ты бился и хотел хитростью победить меня не для мести?
— Нет, царь.
— Но для чего же тогда? Или… — Тут мне стало смешно. — Или правда ты думал взять меня в жены?
Он снова не смотрел на меня и так, не глядя, еле заметно кивнул.
— Мальчик! — не сдержалась я от обидного слова, но нежданная нежность плеснула в сердце. — Ты слушал в детстве костровые сказки. Луноликой матери дева не станет женой никому, а кто победит ее, убить ее только сможет. Брака нет для таких дев, в одних лишь сказках деву-воительницу берет победитель в жены.
Он посмотрел на меня в изумлении. Он как будто не верил, что это правда. Его глаза были готовы пустить слезы.
— Те, что ты, воин! — Я смутилась и похлопала его по руке. Он не одернул руку. — Не такие бывают обманы.
— Я этого дня ждал всю жизнь, — сказал он вдруг странным, хрупким голосом. — Как стану воином, как смогу победить тебя, царь, и жениться…
— Разве не жив уже старый Зонтала?
— Жив. — Он потупился.
— Так что ж ты поторопился? — Я улыбнулась.
— Я посвятился только вот-вот. А красный порошок купил у желтолицых на прошлом торге. Я отдал очень много! Я знал, что не смогу победить тебя, царь, силой, хотя очень старался и тренировался всегда. Хитростью думал я сделать это.
— Нечестная битва не приносит добра.
— Это неправда. Если желаешь добра, то приносит.
— Кому же ты желал добра, собираясь такое свершить?
— Тебе, царь, — сказал он вдруг. — И себе. Ведь ты… совсем… совсем одинока! А я всем сердцем к тебе… — Но он сам успел зажать себе рот, опомнившись вовремя и не дав вылететь признанию, которое ничего бы не изменило.
Но мне и того хватило. Как будто в мороз меня студеной облили водой — так продрало все тело холодом сперва, а потом нестерпимым жаром вспыхнуло все, и уши загорелись, зарделись, и щеки. Не думала я, что слова любви когда-нибудь еще от мужчины услышу. Да какого мужчины! Я смотрела на этого хрупкого рыжего мальчика и себя ощущала старухой, пусть и крепки были мои мышцы, и целы зубы. Но после войны, став царем, не думала я о себе, как о деве, все будто умерло во мне, состарившись, а как женился Талай, сердце мое глубоко уснуло.
Я не знала, что сказать мне в ответ, но видела ясно: он говорил правду. И для меня чудом показалось тогда: как удалось явиться любви в таком юном, неопытном сердце, которое с детства воспитывали в ненависти ко мне? Но слишком чист, порывист, честен был Алатай. И я такую нежность вдруг к нему ощутила, как к брату, как к одному Санталаю питала.
— Отпусти меня, царь, — вдруг сказал Алатай горько. — Я убью себя. Зачем жить мне, если ты будешь отдельно от меня жить? Видеть тебя на собраниях каждую зиму?
— Те, трясогузка! — улыбнулась я. — Глупая ты трясогузка. Раз уж зовешь меня царем, вот тебе мой приказ: забудь думать о смерти, время твое еще не пришло. Будешь младшим конником в моей линии. Будешь посыльным в чужих станах. У моих воинов много забот, мечтать им времени не хватает. А биться хорошо я сама тебя обучу, жгучий порошок не станет нужен.
Он смотрел на меня нерешительно. А потом поверил, и такая радость, такой порыв вдруг в его глазах засветились, что я думала: кинется мне сейчас на шею, как дитя.
— Мясо будешь есть? — спросила я тогда. — Голодный воин и коня не поборет.
— Да, царь, — кивнул он, довольный и красный от счастья.
— Меня зовут Ал-Аштара, — улыбнулась я.
Мой юный друг, мой добрый, верный воин! Алатай стал радостью последних моих лет. Порывистый, он столько раз смешил и меня, и всех воинов линии. Но он был открытый и честный, его чутье справедливости было таким сильным, что он со всеми и со мной готов был вступить в бой, если что-то решалось не по его представлениям. Мечтательный, он знал множество сказок и преданий, но даром сказителя его обделили духи — не пел, а рассказывал он нам, бывало, истории об охотниках, духах, прекрасных девах и смелых воинах, которых наслушался в детстве от мамушек и тетушек. Об отце мало говорил, мать его умерла рано, а желтолицая дева, ставшая женой Зонталы, не могла стать ни женой, ни мачехой, ведь не понимала ни языка, ни наших обычаев.
После он рассказал мне, когда осмелел, что я была для него такой же девой из сказки, прекрасной, недоступной, справедливой, сильной и доброй. Еще с детства он стал мечтать, что будет верным мне воином, а после рассказал ему кто-то, что, победив, можно взять воина-деву в жены, и более ни о чем не мечтал он так сильно, как об этом дне.
Мне и смешно, и лестно было это чувство юного воина. Он поселился в нашем стане и все дни был со мною, и я рада даже была, что жив еще дряхлый Зонтала, что не надо уезжать Алатаю в свой стан, управлять своим родом, что жену ему брать в дом не надо. <…>
Праздник весны в том году был в урочище сизых камней, эта земля рода кузнецов, там и правда большие сизые стоят камни, будто кто-то накидал их с неба. А недалеко, чуть выше в горах находилась поляна, на которой Чу свои насыпи оставили. Но тогда я не знала о том.
Как закончился праздник, у меня были дела в роде кузнецов, в их стан я приехала и несколько дней там жила со своими верными воинами. О лэмо помнила, но дела не пускали поехать в стан к торговцам, послушать, где гудят медные трубы. Наконец, как закончили все, выехали и не к дому поскакали, а в станы рода Зонталы. Торопясь, поспешили мы короткой дорогой — по горам, выше праздничной поляны и дальше, тайгой по хребту. Так можно было полдня сберечь, лишь одну ночь ночуя в пути.
