— Володя — интеллигентный человек, — повторял. — Он младший научный сотрудник где-то. Вряд ли ему захочется расстаться с такой книгой. Зачем? Состоятельная семья, деньги не нужны. Впрочем, если вы предложите ему хороший обмен…
Потом явился человек, которого ожидал Миша, — тоже творческий, по Ромкиному заключению: в желтом, как светофор, пальто и с пышными бакенбардами прошлого века. Познакомились. Потом Ромку слегка забыли. Миша и этот скульптор вели недоступный чужому понятию разговор о какой-то вакансии в какой-то студии, о дерзновенном новаторстве Александра Шейдина. Ромка давным-давно выпил свой кофе. Удивляясь, как завсегдатаям удается растягивать мизерную порцию на любой срок, он испытывал при том позорное смущение над белым донышком опустевшей чашки.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал Ромка Мише виноватым голосом.
— Что ж, если торопитесь, — чутко отозвался тот. — Кстати, я могу дать номер телефона Володи. Позвоните. Авторучка есть?
Ромка не ответил. «Неужели?..» Ромка завороженно смотрел в зал. По проходу, разбрасывая зоркие взгляды во все стороны, медленно двигался «специалист», то есть жулик, околпачивший Ромку у книжного магазина.
— О, вот удача! — воскликнул вдруг Миша. — Не надо никакого телефона. Володя, Володя! На секундочку сюда.
Кукушкин подплыл, неузнавающим взором скользнул по Ромке, поздоровался, не тушуясь. Миша с улыбкой кивнул на своего протеже:
— Роман Волох, простой рабочий, прошу любить и жаловать. У него к тебе дело, Володя. Если в силах, пойди навстречу, пожалуйста…
— Не нужно, — надтреснуто перебил Ромка. — Этот тип уже ограбил меня однажды. Не узнаешь, гад?!
Последовало замешательство: какая-то блондинка в ужасе отшатнулась от столика, оранжевый скульптор забарабанил пальцами нервный ритм. Шокированный Миша — увы, заблуждаясь, — стал уверять Ромку в недоразумении, которое, по его режиссерским понятиям, было несомненным и даже обидным для Володи. Лишь сам Кукушкин ничуть не покоробился и, чисто глядя в лицо гневного обличителя, чистым голоском произнес, будто пропел:
— Позво-о-ольте! Но я вас вижу впервы-ы-ые!..
— Ладно, — сказал Ромка, с трудом удерживаясь ради общественной благочинности, — напомню. — И кинулся вон из кафе.
Он постоял неподалеку от выхода, дождался «специалиста». Тот, не увиливая, не страшась, спокойно подошел к нему.
— Чудак! Ну зачем ты шумишь? Кто тебе поверит? И какой смысл?
— Выходит, узнал? — тупея от наглости жулика, спросил Ромка.
— Разумеется. Не каждый день встретишь такого лопуха.
— И тебе не стыдно?
— Что? — Кукушкин рассмеялся. — Милый мой, если деньги — зло, проклятие рода человеческого — существуют, и не по моей вине, то умно ли рассуждать о средствах, какими они добываются?
— Подонок! — выдохнул Ромка и сжался в ком напружиненных мускулов, готовый мгновенно отразить удар и тут же перейти в атаку. Только рано он изготовился. «Специалист» просто ответил:
— Это не хуже, чем кретин.
— Почему же там, в кафе, не признался?
— Не в моей выгоде.
— А теперь?
— А теперь есть небольшой резон. Хочу, чтоб ты понял: возникать тебе не следует. Я могу рассердиться, и тогда будет нехорошо.
— Кому будет нехорошо? — на лету, как рыцарскую перчатку, подхватил Ромка необходимую завязку действий. — Мне, что ли? Мне?!
— Да уж не мне, — сказал Кукушкин.
— Поколотишь?
— Ну что ты! Я такими делами лично не занимаюсь.
— А я занимаюсь, — Ромка шагнул вплотную, сгреб врага за грудки. — Желательно испытать? Ну!..
— Один момент, — не меняя тона, ответил Кукушкин. Без гнева или страха, вообще без всяких эмоций он отодрал, как случайный репей, Ромкины пальцы, обернулся назад, окликнул кого-то из группы у входа в кафе. — Серж! Серж, будь добр, подойди на секунду.
Подвыпивший и коренастый парень лениво подтащился на зов, обмерил Ромку сонными глазами. Кукушкин сказал ему:
— Вот, юноша имеет охоту побоксовать. Сейчас меня бить будет.
— Пускай бьет, — зевая, сказал увалень, — только не здесь. Как-то неприлично и опасно — при народе. Дворик нужен для этого.
Дворик был под боком, война объявлена по всем правилам, и когда они очутились в необходимых полутемных условиях, Ромка без лишних слов съездил жулику по щеке. Тот презрительно мотнул головой.
— Плохо. Разве так бьют? Сережа…
Плечистый Сережа заслонил «специалиста», встал перед ним ширмой, не вынимая из карманов рук, но — угрожающий, тоже надменный и, без сомнения, такой же прохвост. Поэтому, не долго думая, Ромка устремился на него: двое так двое, не отступать же! В слепой ярости он даже не проследил, как безрезультатно просвистели его воинственные удары. Переродившийся увалень уклонился от одного едва заметным нырком, другой принял на подставленную ладонь, третий отвел в сторону опытным взмахом. А потом он приложился в свою очередь, да так!.. Видимо, бывший профессионал. Ромка кубарем отлетел в кучу грязного снега. Вскочил, ринулся вновь, и опять… а затем еще… а после того совсем…
Короче, избили Ромку умеючи, жестоко. Избили так скорее не по лютости своей, а потому что было не отвязаться от противника, пока держался вертикально. На беду, малонаселенный дворик не подкинул Ромке кричащих милицию свидетелей, никакой случайный прохожий не пособил ему встать. Отлежавшись, он сел, утер истоптанным снегом расквашенное лицо, просидел бесконтрольные пять, а может, и десять минут, после чего только пришел в себя и поднялся.
Заплетающиеся ноги вывели его на проспект. Тут сияли витрины и фонари, поспешные горожане мчались к неведомым ему и не очень далеким пешеходным целям. Автомобили и прочие колесные устройства коллективного назначения развозили во все концы других горожан — с пространственным устремлением. Что-то происходило, к чему-то велось… Ромка глядел на бесперебойную суету людей и механизмов — глядел и не понимал, глядел и поражался, как выходец из тайги или джунглей: куда, зачем? У него было такое впечатление, будто протекли годы с тех пор, когда видел в последний раз данную точку земли. Нечто подобное он испытывал по возвращении из пионерлагеря или иной летней отлучки, но сейчас — глубже, разительней. Все обступившее Ромку, мельчающее перед ним как будто оставалось прежним и одновременно томило странной, неопробованной новью. Он видел всех, его не замечал никто. Он, кажется, знал всех, его считали посторонним. Но Ромка чувствовал, что разъединительная препона, которой не подозревал раньше из-за ее необъятности, теперь истончилась в пленку, в хрупкое стекло, надави только — лопнет. И тогда шагай прямо к жизни через брешь в отчужденности, и все тогда увидят тебя и поймут, и ты наравне с этими неведомыми до сих пор соплеменниками побежишь, охваченный уже известным порывом, и станешь хозяином домов, реклам, автобусов, морали, человеческих душ во всей их несметности, как и они — многообразное скопление сущего мира — овладеют тобой целиком, чтобы растить и заботиться о тебе, чтобы жить сообща в любви и согласии…
Да, несомненно в Ромке что-то свершалось, как в насиженном яйце. Он еще не мог подобрать толковых слов и не искал их пока, отвлекаемый первоочередной заботой. Лицо горело и саднило, набухало синяками прямо под рукой, и с ним нужно было что-то делать. Взглянув на часы, Ромка решил спрятать побитую физиономию в потемках кино, коль еще есть возможность взять билет, не ошеломляя кассиршу. Идти домой или к Наташе в таком плачевном виде он не рискнул и даже не знал наперед, как все-таки покажется. Кино давало время подумать об этом.
Весь сеанс, последний, десятичасовой, Ромка пощупывал опухоли на скулах и под глазами, прикладывал мокрый платок и пятаки на изувеченные места. Разные соображения, главное — о работе, куда в погромном виде, безусловно, не было ходу, также затмевали собой кинодействия, а посему Ромка проморгал всю их суть. Когда вспыхнул свет и глубокомысленно настроенные зрители увидели, выходя, его обличье, он понял, что процесс созревания синяков достиг отвратительного расцвета. Зато, вровень с кровоподтеками, вызрела и жесткая, бесповоротная идея, как следует поступать, чтобы не подвергаться домашнему разносу и кромешному позору на фабрике.
На одной из улиц Ромка мимолетно глянул на витринное зеркало «Парфюмерии» и обомлел. Вот это отделали! Его решение окрепло окончательно: только так, иначе никак…
Недалеко от дома был обширный сад, весь заснеженный, промерзший. Ромка перелез через забор, галопом устремился в темную, по-ночному вымершую глубь. Так бегал он туда-сюда по аллеям до тех пор, пока не взмок от обильного пота. Затем, распаренный, задыхающийся, скинул с себя пальто, пиджак и завалился на ледяную скамью.
