— Опять? — шепотом спросил Генька у Вити.
Тот кивнул.
— И надо же — именно сегодня! Так ждал этого вечера, и вот…
— А какой вечер-то? — Генька и сам не заметил, как повысил голос.
— Что вы все — вечер, вечер?! — раздался с постели раздраженный голос Витиного отца. — Вечера танцев бывают. А это сбор, дивизионный сбор.
Генька посмотрел на него. Он уже привык, что Витин отец — слепой. Но обычно Александр Борисович ходил в черных очках. А сейчас он был без очков — и эти две пустые глазницы… Они зияли, страшные, как раны. И, как раны, были иссечены рубцами…
Генька торопливо отвел взгляд.
Только сейчас Генька увидел: на стуле, заставленном лекарствами, висел парадный пиджак Александра Борисовича с привинченным над боковым карманом орденом. Витина сестра, Катюшка, прижавшись к стулу, осторожно гладила пальцем красную эмалевую звезду.
— Все наши ополченцы собираются, — тоскливо продолжал Александр Борисович. — Каждый год, в этот самый день.
— А почему именно в этот? — спросил Генька. — Ведь самый обыкновенный день.
Нет, не так уж интересовал Геньку дивизионный сбор. Просто не хотелось молчать. Говорить о чем-нибудь, о чем угодно. Генька сам, на своем опыте, уже точно установил: больному легче, когда с ним говорят.
— Обыкновенный?! А в сорок первом? Во время штурма. Наша дивизия как раз тогда к Пулкову вышла. И ни шагу назад. Насмерть встала. Слева — Выборгская дивизия, справа — моряки. А посредине мы. Как сейчас вижу…
Александр Борисович на мгновение замолчал, вспоминая тот страшный сентябрьский день. И тут же раздался голос Катюшки:
— Пап! Ты видел? Что ли, ты мог?
Тяжелая рука, лежавшая на одеяле, сжалась в кулак.
— Тогда мог, Тюша. Не век же я слепой. Эх, жаль — не осталось старых снимков. Все до единого в блокаду сгорели. Разве что… — Александр Борисович встрепенулся. — В нашей дивизионной газете, в «Боевом знамени», летом сорок второго был мой портрет: «Умелый сапер». Разыскать бы! Да вот опять на сбор не попаду.
Он махнул рукой и тихо закончил:
— Учитель ваш, историк, тоже ведь из нашей дивизии. Он-то, наверно, пойдет.
«Странно, — подумал Генька. — Почему же Филимоныч нас позвал? Неужели он дома сидеть собрался?..»
Глянул на часы. Ого! А времени-то в обрез.
Он сделал Вите знак, и тот, кивнув, шепнул что-то маме.
— Шагайте, шагайте, — отмахнулась она. — А то шума от вас… Вон как отец разволновался.
Вскоре ребята уже шли по улице. Генька, высокий, щеголеватый, в «стиляжной» спортивной куртке, отороченной замшей, шагал легко и размашисто. Коренастый, плотный Витя в потертом пальто, коротком и узком в плечах, вяло шел рядом. Где Генька делал три шага, там Витя — четыре.
Денек был ясный, не по-осеннему солнечный. Прозрачный воздух дрожал и словно бы слегка колыхался, как задник в театре. И все краски сегодня были особенно яркими, чистыми, как на акварели.
Но Витя, казалось, не замечал ни нарядной желто-багряной листвы, ни ровного-ровного, синего, блестящего, будто эмалированного неба, ни торжественной колоннады Казанского собора. Он шел хмурый, погруженный в какие-то мрачные мысли.
«Да, конечно… Когда отец так… Невесело», — подумал Генька.
Попытался на секунду представить своего отца вот таким — слепым и вдобавок с больным сердцем. Нет, ничего не получалось.
— А давно он… такой?.. — спросил Генька. — С войны?
Витя кивнул.
Мальчишки опять замолчали. Долго шли так.
— И, знаешь, что самое страшное?
Витя, как всегда, говорил медленно, с долгими паузами.
— Он же меня… ни разу… никогда… не видел, — Витя быстро рывком глянул на Геньку и тотчас опустил глаза. — Понимаешь? Ни разу…
Генька кивнул.
— Я как-то слышал… ночью, — продолжал Витя. — Отец думал — я сплю… И спрашивает у мамы… какие мы? Я и Катюшка… И вот мама шепотом ему рассказывает… Оба русые. А глаза у меня — серые, а у Катюшки — черные, круглые… И на щеке у Катюшки родинка… А отец слушает… и повторяет… словно наизусть нас заучивает… русые… родинка…
Витя дернулся и замолчал. Шагал, глядя куда-то в сторону, мимо Геньки.
И Генька тоже молчал.
* * *Оля уже стояла у подъезда и, увидев мальчишек, укоризненно протянула:
— Эх, рыцари! Ждать вас приходится.
— Еще три минуты до срока, — отпарировал Генька. — Торопеха!
За лето Оля выросла и похудела. Теперь она была почти одного роста с Генькой и на линейке стояла рядом с ним, с левого бока. Геньку это почему-то радовало, и когда Яшка вдруг заспорил, что он выше Оли, Генька так нажал ему на макушку!.. У Яшки подкосились ноги… И все остались на своих местах.
Филимоныч встретил ребят на пороге квартиры и повел к себе. Как всегда, подтянутый, сухощавый. И широкие усы, как всегда, тщательно подбриты. Шрама от осколка совсем не видно.
Главное место в комнате Филимоныча занимал стол: не какой-нибудь круглый недомерок с раздвижными досками или с откидными крышками, а сложное сооружение на широких тумбах с бесчисленными ящиками, ящичками, полочками и перегородками. Наверно, этому столу лет сто, ну, по меньшей мере, пятьдесят, и смастерили его для какого-нибудь царского генерала или министра. И кабинет у этого министра, наверно, был огромный, вроде зала в Зимнем дворце. А вот в комнате Филимоныча из-за стола места уже почти не оставалось, и ребятам пришлось боком протискиваться между кроватью и стульями.
По всему столу были разложены бумаги: толстые папки со шнурками и клыкастые скоросшиватели, тетради, блокноты, длинные коробки с прямоугольными карточками, листы кальки и аккуратные вырезки из газет и журналов. Генька заметил: с левой стороны стола бумаг побольше: видно, Филимонычу удобнее так.
Ребята знали: Филимоныч пишет книгу о Ленинградском фронте. И на столе все напоминало о войне. Даже остро отточенные карандаши стояли в большой медной гильзе, а зажигалка была как пистолет. И груда карт: вовсе не таких, как на уроках географии. Старые, потертые на сгибах, и очень подробные: каждую дорогу, даже проселочную, можно найти тут, каждый мостик, каждый лесок. Да что там лесок?! Отдельное дерево — и то значилось на карте!
Ребята с интересом разглядывали стол.
Генька украдкой принюхался к снарядной гильзе. Казалось, от нее и сейчас еще кисло пахло порохом,
Витя так и впился глазами в старые вырезки
— А это… зачем? — вдруг обернулся он. И вслух прочитал надпись на верхней кромке листа: — «Журнал «Огонек», 20 октября 1916 года». Ведь это же… Совсем о другой войне!
— А ты снимок посмотри!
На фотографии задрала жерло в небо огромная пушка. Такая чудовищно-громадная, что люди — орудийная прислуга, — копошащиеся вокруг, казались не больше жуков.
Внизу кричаще крупным шрифтом набрано:
«Большая Берта» ведет огонь по Вердену!»
И чуть ниже шел целый столбец цифр:
Длина ствола — 8,5 м.
Вес орудия — 42 т.
Калибр — 420 мм.
Дальность стрельбы — до 14 км.
Вес снаряда — 900 кг.
— Ого! — присвистнул Генька. — Ничего себе снарядик! Целая бомба!
— Но все-таки… При чем тут ваша книга? — спросил Витя. — Это же Верден… Франция… Шестнадцатый год…
— К моей книге многое «при чем». Даже Петр Первый! Вот смотрите, — Филимоныч достал из папки ядовито-зеленый листок.
— «Завещание Петра Первого», — прочла Оля. Наморщила лоб, вспоминая. Пожала плечами: — А мы, кажется, этого не проходили.
— Конечно, не проходили! Поскольку покойный император оного завещания вовсе не составлял.
И Николай Филимонович рассказал ребятам историю знаменитой фальшивки, сочиненной еще в Наполеоновские времена. В мнимом «Завещании» Петр будто бы наказывал своим наследникам и всему русскому народу расширять «окно в Европу», прорубленное на Неве, захватывать новые и новые страны, пока вся Европа не окажется «под Россией».
Подделка эта была давным-давно разоблачена, и все же ее много раз вытаскивали на свет враги России: и в Крымскую войну, и в первую мировую и, наконец, при Гитлере.
— Значит, это фашистская листовка?! — воскликнула Оля.
Потянулась к бумажке, но тотчас отдернула руку и даже спрятала за спину. Словно испугалась.
Впервые в жизни видела Оля предмет, который когда-то принадлежал фашистам. Значит, вот эту, такую обыкновенную на вид, совсем неприметную бумажку, именно эту вот бумажку, держал какой-то живой гитлеровец?! Может быть, тот самый, который потом жег людей в газовых печах? Или сдирал с них кожу для дамских сумочек?
Оля вздрогнула.
Филимоныч перевернул листовку другой стороной.
— Читай, Геннадий!
— «Граждане Петербурга!» — начал Генька и тут же споткнулся, — Петербурга? Это они о Ленинграде?.. Вот гады!
