Если у вас нет старшего брата-студента, вы не знаете, конечно, что студент — самый знающий человек на свете. У медика-студента глаза как рентгеновский аппарат: он видит человека насквозь. Только посмотрит и сразу же скажет: «У тебя, Володя, почечные лоханки не в порядке» или там… «избыток кислотности в желудке». Доктору или даже профессору, для того чтобы определить болезнь — поставить диагноз, — нужны всякие там анализы, расспросы, наблюдения за больным, а студент-медик — раз, и готово. Это я точно говорю, потому что у Жени, Володиного брата, два товарища были медиками. И чего-чего они только не приписывали Володе и его родителям, каких только болезней не придумывали! Но всё, к счастью, оказывалось ошибочным.
Да, студент — это большой научности человек. Он, главное, никогда ни в чём не сомневается. Сказал, и точка!
Вот таким-то студентом и был Женя Замараев.
Со стороны посмотришь — парень как парень. Рубашка в пёструю клеточку, над губой, будто тень, усы только намечаются; щёки розовые, словно он их только что вымыл холодной водой и потёр мохнатым полотенцем. Плечи узкие. В пиджаке ещё куда ни шло, а снимет пиджак, фигура такая, точно рубашка на вешалке. И всё. А между прочим, говорит о себе во множественном числе: «Мы, научные работники». И Володя относится к брату Евгению с должным уважением и даже с почтением.
А как же! Посудите сами.
С тех пор как Женю приняли в университет, его стол превратился в музей. Да что музей — стол чудес! Так называл Володя стол брата. Сколько раз Володя обследовал всё, что было навалено между самопиской — только не карманной, а если вы знаете, такой настольной, что торчит из подставки, — и зелёной лампой.
— Жень, — спросил как-то Володя, — а что это у тебя за железка на столе лежит?
— А ты почему знаешь?
— Так просто: проходил — увидел.
— Смотри, тронешь что на столе — отлупцую. Понял? Вот так.
— А я не трогаю. Только глазами смотрю. Глазами можно?
И какой же в это время у Володи был ангельский голосок! Хотя кто знает, как разговаривали ангелы, которых, по правде говоря, и не было. Но, в общем, выспрашивая у брата о всяких всячинах на его столе, Володя был тише, ласковее и воспитаннее любой пай-девочки. Задав последний вопрос — можно ли трогать глазами, — он молча ждал ответа.
— Н-да, — сказал Женя, — не твоего это ума дело, но так и быть, расскажу. Это не железки, а луковицы… А ещё точнее — чеснок… Молчишь, не удивляешься?
— А чего удивляться: у тебя на столе что ни возьми, всё удивительное.
«Хитрюга, — подумал Женя, — но парень хоть куда». Он взял железный чеснок, утыканный острыми шипами:
— На, держи!
— Угу! — сказал Володя. — Кусается. Колется.
— Вот в том-то и дело. Раньше, эдак лет пятьсот назад, новгородцы разбрасывали такие железные чесночки на дороге, когда к городу скакала вражеская конница. Понятно?
— Чего понятнее, — кивнул Володя. — Лошади калечили ноги, падали, всадники летели на землю через головы коней, и атака захлёбывалась.
— Ну что у меня за брат! — разводил руки Женя. — Профессор… Нет, нет, клади на место. Вот так. И знай, что такие чесноки сработали ещё раз — во время Великой Отечественной войны. Железные чесноки, рассыпанные по земле, застревали в гусеницах танка и портили их. Слыхал?
— Слыхал.
— Силён ты у меня, Володька, — сказал Женя, — знаешь всё, как профессор! Вот так.
Женя очень любил это «вот так». И, ставя этим в разговоре точку, он проводил пальцем над губой, где намечались усы.
Володя положил на стол железный чеснок и, не поворачиваясь, попятился к двери. Было это в вечернее время, когда веки Володи тяжелеют, а шея отказывается держать голову. Нужна подушка…
«…Головной танк — на исходный рубеж! Огонь!»
Железная луковица не оставляла Володю в покое и во сне: лёжа на одном боку, он беззвучно отдавал боевую команду. Ему виделось, как ползут танки со свастикой и чёрно-белыми крестами, как заклинивают гусеницы и машины начинают крутиться волчком. И наши бьют по ним прямой наводкой. А повернувшись во сне на другой бок, он видел, как скачут всадники в железных панцирях и шлемах, даже лица закрыты железной маской и на руках железные перчатки. Стрелы отскакивают от этих всадников, как мячик от стены. Но вот споткнулся один конь, другой, третий… Всадники летят через голову, остаются распластанными на земле. В таком железном костюме не подняться.
Колючий чеснок сделал своё дело.
А наши конники тут как тут. Мечи так и сверкают. Пики поддевают железные доспехи врага.
«Руби! Коли!»
Только звон слышен — такая идёт рубка…
— …Володя, вставай! В школу пора! Ты что, не слышишь, как звонит будильник?!
Да, трудно сказать, чья жизнь больше изменилась с тех пор, как Женя поступил на исторический факультет: его, Женина, или младшего брата — Володи.
Володя мечтал стать командиром хотя бы небольшого отряда, но так, чтобы ему полагался ординарец, чтобы у него была кольчуга, стальной шлем и тяжёлый меч.
И вот теперь у него оказался уже ординарец — Костя Сахаров-Новгородский, как про себя называл Володя своего нового знакомого.
Мальчики встретились у Ленинградского вокзала в Москве ровно в час дня. Они были так точны, что подошли к будке Мосгорсправки одновременно с двух сторон. Во время этой встречи лишних слов говорено не было.
Володя протянул Косте маленькую тетрадь вроде той, что вчера была у него в руках на выставке.
— Тут все инструкции, — сказал Володя. — Когда поезд пройдёт выходной светофор, прочитаешь. А ночью в три часа ноль-ноль составишь донесение, вложишь в конверт и опустишь завтра в почтовый ящик на станции Новгород. Понятно?
Костя молчал.
— Костя! Я тебя спрашиваю: понятно? Конверт с адресом в тетрадке. Торчит — видишь?
— Вижу. А спросить можно?
До чего же захватил его этот парнишка в лётчицком шлеме! Одногодок, а поди ж ты — говорит как командир, и Костя чувствовал себя подчинённым. Вот и сейчас в голосе Кости, когда он дважды повторил вопрос, было что-то от младшего, который обращается к старшему:
— Можно спросить?
— Спрашивай.
— Что такое выходной светофор?
— Первый светофор после станции. Он будет зелёный. Понял? Повтори. Понял?!
— Понял, Володечка. А почему писать донесение ночью? Я же сплю ночью.
— Эх! — Володя стукнул себя пальцем по лбу. — Спишь! А днём все вокруг не спят. Все будут смотреть: что пишешь, кому пишешь. А в донесении надо писать коротко и ясно: приказ прочитал. Понял. Сделаю то-то и то-то.
— Понял, Володечка, понял.
— То-то. Отойдём. Видишь, человек к окошечку подошёл, справку берёт.
Они отошли чуть в сторонку, но всё же услышали из окошечка громкий женский голос:
— Я же вам сказала, гражданин: Феофан Иванович Сергиенко по справке в Москве не значится. Не зна-чит-ся.
— Понятно, понятно. — Борис Сергиенко взял бумажку, где было написано «Не значится», и поспешно отошёл в противоположную от мальчиков сторону.
Борис был в Москве транзитом, а проще говоря, проездом, пересаживался из одного поезда в другой — новгородский. Справку об отце он наводил на всякий случай, понимая, что в Москве его быть не может. Но разве, потеряв что-нибудь и тем более кого-нибудь, ищут только там, где может быть потеряно? Ищут везде.
Так поступал и Борис. У него было такое чувство: найди он хотя бы след отца, узнай, как тот погиб, где похоронен, и этим он, Борис, выполнит желание матери. Пусть одну только из сотен просьб, не выполненных им, но зато главную.
Борис ехал в Новгород с твёрдой решимостью устроиться только в этом городе и работать там до тех пор, пока не отыщется след отца.
Воображение Володи Замараева почти всегда было воспламенено. Стоило ему закрыть глаза или просто задуматься, замечтаться, что иногда случалось с ним и на уроке в школе, как он представлял себя то летящим в кабине космонавта на Луну, то скачущим на коне по улицам древнего Новгорода.
Володя никогда не был в этом городе, но столько раз слышал о нём от старшего брата, так часто рассматривал у него на столе рисунки, планы, карты, монеты и фотографии, что яснее ясного представлял себе живописные берега реки Волхова. Здесь, вблизи воспетого в древнерусских былинах Ильмень-озера, и раскинулся этот один из древнейших русских городов.
Однажды Женя рассказал Володе, что Новгороду стукнуло уже тысяча сто лет. Володя представлял себе, сколько же прапрабабушек и прапрадедушек должно было бы у него быть, если бы первые его дедушки и бабушки строили новый Новгород, как в наши дни строят в Сибири город Ангарск или отцы наши строили на реке Амур город Комсомольск. За тысячу сто лет у Володи поднакопилось бы больше тридцати прапрабабушек-дедушек.
