На другом конце стола, в полумраке, гладит белье Роози. Из-за перегородки доносится плеск воды и торопливые голоса малышей. Каждый занят своим делом и в то же время все охвачены приятным волнением ожидания. Малыши уже отправились в спальню, откуда слышится приглушенный смех и возня. Мы милостиво оставили дверь открытой, чтобы и они могли послушать передачу.
В репродукторе что-то зашипело. Все подняли головы. В спальне стало тихо. Возня прекратилась. Из умывалки, как призраки, появились чисто вымытые девочки в ночных рубашках.
Мы ясно услышали голос Урве:
«Внимание! Внимание! Говорит радиоузел Пукавереской школы-интерната. Предоставляем слово ответственному редактору передачи...»
Мы слушаем рассказ учительницы Вайномяэ о создании радиоузла, похвалу в адрес мальчиков из десятого класса. Несколько раз она называет имя Энту, инициатора создания радиоузла. Узнаем, какие возможности открывает перед нами наш радиоузел и т. д.
Затем следуют последние известия. Они открываются сигналами пионерского горна и начинаются так:
«Сегодня в полдень девятый класс через своего классного руководителя внес директору предложение проводить подготовительные уроки без дежурного воспитателя. Директор разрешил это девятому классу в качестве эксперимента в течение месяца. Если за это время успеваемость не понизится, он утвердит это положение окончательно».
Ого! Вот тебе и девятый! Потому-то они и переглядывались в ожидании передачи и волновались больше других. И никому не проговорились ни единым словом. Ну, да ведь это же девятый! Они-то умеют держаться вместе и хранить тайны, если это надо. Этому их учить не приходится. С некоторой завистью мы поглядываем на Анне, Тинку и других девятиклассниц. А они, с трудом удерживая улыбки, пытаются сделать вид, словно ничего особенного не произошло, мол, были вещи и посерьезнее!
Вообще послушать было о чем. Мы, например, узнали, что у девочки из первой группы потерялась перчатка — красная с серым. Нашедшего просят принести ее в группу или в канцелярию и заранее благодарят. Услышали, что Тийт Лехисте из пятого и Тийт Раун из девятого так оглушительно чавкали за обедом, что у сидящих напротив лопнули барабанные перепонки, а две маленькие девочки из-за соседнего стола в шоковом состоянии были отправлены к врачу и т. д. Передача последних известий была пестрой, разнообразной и интересной.
«Мы открываем первую серию литературных передач «Современная литература» кратким обзором творчества Уно Лахта».
Интересно. Манера выступления Вирве не многим уступает манере Анне. По-видимому, учительница серьезно натренировала ее.
И тут начинаются серьезные дела. Как раз перед этим в комнату вошла воспитательница, прошла к двери в спальню, тихонько закрыла ее, а потом подсела к нам. Рукоделие Весты, которое она отложила, слушая передачу, торопливо спрятано.
После того, как Вирве закончила передачу стихотворением «Перед Марьиным днем», — у нас сразу поднялся спор. Прежде всего, все содержание пришлось еще раз пересказать Марелле в самой простой, разговорной прозе. Как это ни странно, но в своих фантастических сновидениях она разбирается лучше, чем в печатном слове, в особенности же в стихах.
— Фу, как ужасно! — передернула Марелле плечами. — И зачем о таких вещах писать, да еще в стихах.
На этот раз и Тинка присоединилась к Марелле.
— Вот именно. Последнее стихотворение можно было бы и не читать. Испортило всю передачу. Ведь сначала было так весело и остроумно — и в заключение такая мерзость. Зачем?
— Ну, конечно, — усмехнулась Веста, — некоторые без конца готовы слушать о любви и прочих штучках-дрючках.
— А почему бы и не о любви? Разве запрещено? — спросила Тинка. — Все великие поэты писали о любви. Ох, подождите! — Словно вспомнив что-то приятное, она продолжала: — Анне, ты ведь знаешь наизусть самый красивый отрывок из той поэмы Пушкина о цыганах. Помнишь, ты как-то вечером читала мне вслух. Прочти, пожалуйста, пусть послушают.
О таких вещах Анне не надо долго упрашивать. Рэз-два и она уже сбросила халатик, накинула только что выглаженный пестрый шарф Роози, завязала его поверх ночной рубашки вокруг талии, схватила из Вестиной шкатулки пучок красных ниток, приколола его к волосам, как цветок, ловким движением спустила с плеча рубашку — и создалась полная иллюзия молодой цыганки, особенно, когда она, сверкая глазами и зубами, поводя бедрами и гордо откинув головку, начала:
Старый муж, грозный муж,
режь меня, жги меня.
Я тверда — не боюсь
ни ножа, ни огня.
Ненавижу тебя,
презираю тебя,
я другого люблю,
умираю, любя...
И когда она прочла последние слова, просто мурашки пробежали по спине:
Как ласкала его я в ночной тишине!
Как смеялись тогда мы твоей седине!
Мы все присоединились к бурно аплодировавшей Тинке. Просили Анне повторить и еще повторить!
— Слышала, Веста? — с гордостью спрашивала Тинка, словно сама была причастна к этим стихам. — Ну, что ты на это скажешь?
— Ну да, что же спорить против Пушкина, — невнятно отвечает Веста. — Я просто говорю, что нельзя же вечно говорить только о любви.
— Вот видишь, — злорадствует Тинка, не обращая внимания на последние слова Весты, — даже тебе понравилось. Значит, о любви все-таки интересно, не так ли? А у нас все о войне, да о войне. Просто надоело!
— Послушай, что ты мелешь, — улыбаясь, перебивает ее Лики. — Совсем ведь не только о войне. Во-первых, и это стихотворение Лахта вовсе не о войне. И, во-вторых, ты ведь слышала, у него были и другие стихи.
— Все равно, — на мгновение смутилась Тинка, — все-таки это совсем не то.
— Во всяком случае, — поспешила Анне на помощь своей подруге, — можно сказать, все эти стихи не что иное, как бесконечная борьба с пережитками, разоблачение врагов, разных недостатков. Помните, в предисловии тоже об этом говорилось.
— Но Тинка, — как всегда с запозданием вмешивается Марелле, — это стихотворение Пушкина было еще страшнее. Ножи да огонь, всякие ужасы да еще и насмешки над старым человеком.
Мы засмеялись, но она продолжала упрямо защищать свою точку зрения.
— Мне такие вещи вовсе не нравятся. И вообще стихи обязательно должны быть красивыми... ну, такими... такими, как песни.
Марелле никто не принимает всерьез, и наш спор продолжается. Между тем воспитательница принесла откуда-то номер журнала «Лооминг». Открыв журнал, она передает его Анне.
— Прочти, пожалуйста, вслух вот это стихотворение. Анне быстро пробегает глазами указанные строчки и читает:
«...Я умею петь о цветах, любимая,
но зачем? Мы живем в деловое и суровое время...»
— Теперь слышала? — в свою очередь спрашивает Веста у Тинки.
— Ох, тоже мне, — не сдается Тинка. — Если умеет петь — пусть поет. Но, честное слово, я не уловила, о чем там речь. Есть там цветы или нет? Как ты это понимаешь, Веста? — немного провоцируя, спрашивает Тинка.
— Ну чего ты заводишься, — пытаюсь вмешаться я, заметив, что Веста начинает кипятиться. — Ты же прекрасно понимаешь. Ведь это ясный ответ поэта на наш спор, не правда ли?
— Ах, пошли вы в лес, — махнула Тинка рукой и улыбнулась. — Я все равно таких стихов не читаю. Я хочу, чтобы было о цветах, а не о всяких там суровых временах и... — тут Тинка взглянула на воспитательницу, слегка покраснела и все же закончила храбро: — А больше всего мне нравится о любви!
На лице у воспитательницы, до сих пор слушавшей нас молча, появляется какое-то особенное выражение. Она задумчиво вздыхает:
— О, дети, дети! — В глазах ее светится затаенная грусть, и мы настораживаемся. — Хотите, я кое-что расскажу вам? — И, не дожидаясь ответа, продолжает... — Это случилось в те же времена, о которых речь в «Стариках из Умбузи». Вам кажется, что это было страшно давно, но все вы тогда уже были на свете и были даже не такими уж маленькими. Городским ребятам с этим приходилось реже сталкиваться, но... например, ты, Веста, должна бы помнить...
...Это один эпизод из моей жизни, который, по существу, сделал меня такой, какая я есть.
Я была тогда значительно моложе и... глупее. Работала на своем первом случайном месте. После войны не хватало учителей и, бывало, что работали неподготовленные люди. Вот так и я работала несколько лет. Только позднее начала пополнять свои знания.
Это было мое первое место. В маленькой четырехклассной школе, затерянной среди лесов и болот. Учеников было около двадцати пяти, учителей — двое. Вторая учительница была еще моложе меня и, пожалуй, еще глупее. Красивая была девушка. И кое-чему она все-таки могла научить ребят. Во всяком случае, она справлялась с ними лучше, чем я. Они были от нее без ума. Как, впрочем, и все юноши в округе. Она, как говорится, умела вскружить голову. У нее постоянно было несколько поклонников одновременно. Она считала это вполне естественным.
