Мама попыталась увлечь меня подготовкой к ужину, я сказала, что вывихнула палец, и направилась к папке. Он мастерил что-то необычное – с золотыми нитями, с разноцветными перьями, с полосками слюды, шедевр мушкостроения, одним словом. На меня стрельнул глазом, забранным в мастеровой монокль, оценил, жива, здорова.
– Все в порядке? – спросил.
– Да, все.
– Там спокойный район, – кивнул папка. – Хотя где сейчас спокойный…
– Спокойный, – согласилась я.
– Что купили? – кивнул на картину.
Я повернула к папке живопись.
– Латимерия, кажется, – сказал он. – У Саши были?
– Да.
– Интересная девушка, – улыбнулся папка.
– Ага.
Больше папка ни о чем не спросил, занялся своим ремеслом. Повелитель мух просто. Я постояла еще некоторое время, собралась уходить, но отец все вязал и вязал, его пальцы мелькали, складывались в странные фигуры, быстро и ловко, это было похоже на колдовство, бабочка, сначала похожая на нелепое и уродливое смешение ниток и шерсти, постепенно обретала форму и плоть.
Я смотрела не отрываясь, хотя и видела это уже много раз.
Ап. Папка перерезал последние нитки, и бабочка упала на стол. Нарядная такая, в несколько цветов, крапивница, кажется. Папка накрыл бабочку ладонью, забрал ее в кулак, подышал в него.
Обычно в этом месте мне надо было сказать волшебные слова, но сейчас папка не стал на этом настаивать. Он просто раскрыл ладони.
Бабочка шевельнула усиками и улетела.
Старый фокус. Помню, первый раз он на меня произвел мощное впечатление. И в десятый, надо признать, тоже. Пока мудрая старшая сестра Аделина не открыла мне грустную правду земли – папка ловил бабочку в саду, прятал ее в коробок, плел мушку и потом аккуратно менял их местами. Простое семейное волшебство. Наверное, тогда я впервые разочаровалась. Не в папке, конечно, в Аделине.
Вот и сейчас Аделина вовсю старалась, таскала деревянные тарелки и деревянные вилки, зажигала светильники, расставляла стулья, помогала, как настоящая хозяйка из книжек про Domostroy и прочие традиции.
Симбирцев мял газон теннисными туфлями, курил сигары и обмахивался мужским шотландским веером, мама составляла вечерний букет из чая, утомившийся Мелкий лежал плашмя на надувном мяче. Гоша тупо сидел на крыльце, ничего не делал, мне вдруг стало его очень жаль. Я вдруг поняла, что ему у нас плохо, он совсем нашей семье не подходит. А ему приходится как-то жить. И никуда ему не деться. Потому что человеку без каких-то способностей и свойств приходится довольствоваться тем, что есть. И зависеть, зависеть, всю жизнь зависеть от тех, кто умнее, быстрее и ловчее. Мне захотелось ему что-нибудь сказать, что-нибудь ободряющее, захотелось, чтобы он не очень грустил, но тут звякнула хлебопечь, мама постучала в деревянную миску, и мы стали дружно ужинать.
На ужин у нас была картошка по-деревенски с грибами в большой сковороде. Картошка из Перу, грибы из Китая, лепешки самодельные, вкусно, кстати. Но не гениально. Не вяленые подлещики, не. Потом чай, правильный молочный улун из правильной провинции Гуанчьжоу, и натуральные ягодные пирожные по самурайским рецептам, ужасно натуральные. Тоже вкусно, тоже негениально. Разговаривали отчего-то о Японии, Симбирцев рассказывал о том, как он ездил в отпуск на Фукусиму делать репортаж о высотах японского духа и связанных с этим экономических успехах, о том, что там этим духом пропитано все, от природы до мелких домашних животных, там каждая собака готова отдать жизнь во имя своей Фудзиямы, не то что у нас. Ну, и общий уровень культуры, само собой, недосягаем.
Мы слушали.
После ужина Симбирцев запустил китайский бумажный шар с огнем, Аделина была в восторге. После шара зажгли фонари – чтобы потом смотреть на то, как соберутся к огню жуки, а на жуков соберутся летучие мыши и будут их с энтузиазмом жрать, как обычно то есть. Я хотела пойти домой, зачем мне на этот пир глядеть. Взяла картину…
– Что за картина? – тут же поинтересовался Симбирцев.
– А, чушь какую-то купили, – ответила Аделина. – Мазня сплошная.
Гоша согласно промолчал, а я возразила.
– Кому мазня, кому культура, – возразила я. – Это соцдадаизм, самый тренд. «Убили лося» называется.
Про соцдадаизм я по телевизору видела, в передаче про современное искусство.
– Соцдадаизм?! – едва не подпрыгнул Симбирцев. – Покажите-ка…
– Да ерунда, – отмахнулась Аделина. – Мазня, говорю. Какой лось, бред сивый. В туалете на втором этаже повесим…
– Дайте поглядеть.
Я протянула картину Симбирцеву. Он взял ее двумя пальцами, как престарелый бородатый аудиофил редкую виниловую пластинку, повернул, задумался.
– Безусловно, дадаизм, – сказал Симбирцев. – Кто-то из неизвестных… Причем, кажется, из современных, смотрите, как свежо… «Убили лося», говоришь?
– Убили.
Я потянула картину к себе, Симбирцев постарался ее удержать. И тут же сказал:
– А продай-ка ты мне ее, а? У друга скоро день рождения, нужен презент.
– Да она и так подарит, – вмешалась Аделина.
– Пятьсот баксов, – сказала я. – И не подарю, не помилую.
Гоша поглядел на меня с какой-то печалью, а я ему подмигнула.
– Ты что, одурела? – возмутилась Аделина. – Какие пятьсот баксов?
– Ладно, четыреста.
Папа закашлялась, а мама покраснела.
– А что? – пожала я плечами. – Какая жизнь, такие кочки. Правда, Аделина?
Аделина в очередной раз пронзила меня взглядом. А пусть. А невзирая.
Мы еще немного поторговались, сошлись на двухстах пятидесяти. Да и то потому что Аделина все время на меня поглядывала.
– Название только… – Симбирцев поморщился. – Друг вроде как эколог, а тут «Убили лося»…
– А ты назови «Душа лося», – посоветовала я. – С ударением на Я, конечно.
«Душа лосЯ» Симбирцеву понравилась больше. Они поцеловались с Аделиной и пошли к себе. То есть ко мне. Папка вернулся к своим мухам, мама пропала, отправилась класть теплый и успокаивающий китайский камень на переносицу, Гоша остался. Сидел все на крыльце, дурак.
А может, и ничего. Может, все наоборот будет. Таким, как Гоша, везет.
«Душа лосЯ» мне тоже, в общем-то, понравилась, не каждому удается лосЯ задушить. Да, день, кажется, получился.
Позвонила Алька.
Что само по себе уже очень и очень меня удивило, потому что она звонит редко, думает, что от трубок в голове болит. Кстати, и болит. Так вот, я как раз сидел у реки, думал с утра, а тут Алька.
Алька смеялась. Заливисто, счастливо, я позавидовал. Всегда завидно, когда человек так смеется.
– Ну что? – спросил я. – Что опять приключилось?
– Ты не поверишь!
Вообще-то я мог поверить во все. Почти во все.
Алька рассмеялась снова.
– Ты должен это видеть… – сказала она сквозь смех. – Это просто фантастика какая-то. Я сейчас на камеру снимаю, с ума соскочишь…
Снова расхохоталась.
– Что произошло? – спросил я уже серьезно.
– Приезжай. Приезжай поскорее, это надо видеть. Слова тут бесполезны.
Алька отключилась. Перезванивать ей тоже было бесполезно, Алька не любила, когда ей перезванивали.
Вообще-то у меня на сегодняшний вечер были несколько иные планы. Хотел позвонить Саше, спросить, что она собирается делать после шести. Зачеты она, кажется, сдала. По бухучету. Я даже придумал, куда ее пригласить. Убого, конечно, придумал – в пиццерию, но все равно… Могли бы сходить, посидеть. Поболтали бы о чем-нибудь. Она бы мне про Юлю рассказала, я бы тоже что-нибудь…
А тут Алька.
Решил не ехать домой. Ну, что там могло, в самом деле, случиться? Из протухшего яйца Ктулху ее ненаглядный вылупился? Или тарелка во дворе приземлилась? Ничего, ни то, ни другое не смертельно.
Но Алька позвонила снова.
Сказала, что лучше мне приехать. Потому что лучше с ситуацией разобраться до того, как соседи сообщат матери, потому что ее лучше от пилатеса не отрывать. Это да, от пилатеса лучше не отрывать, да и вообще… лучше.
Я шагал домой, а в голове моей крутились варианты. Того, что могло так насмешить Альку. Ктулху ее, пожалуй бы, не рассмешил. И тарелка. В конце концов, чего смешного в тарелке? Ну, тарелка, ну, гуманоиды. Может…
То, что я увидел, превзошло все. Если честно, такого я не ожидал. И на самом деле, было все это… с перебором.
Хотя ожидать, наверное, уже было можно.
Необычности начинались еще на подходе.
Возле нашего дома болтался народ. Какие-то люди, которых я никогда не видел, довольно угрюмые, одетые не очень хорошо, и, судя по недорогим автомобилям, из Торфяного, это поселок недалеко от нас. Они стояли, курили, переговаривались и смотрели на наши ворота. Ворота, кстати, до сих пор были не починены, оставались на треть в открытом положении, заходи и бери что хочешь.
