— Каштанов, твоя!
— Где? Точно, мамаша!
— Мама! — кричит Айна, и там, на берегу, женщина в светлом плаще, коротко стриженная, стремительно выходит на край пристани и, вытянув шею, вглядывается…
— Она у меня близорукая, — смеется Айна.
Следом за Айниной матерью — братья. Стоят как в строю. И все в одинаковых кепках.
Маленький Кольку искал глазами и потому не сразу заметил мать. И только когда услышал: «Лень!» — сообразил, что вот это синее платье в белый горошек, белые босоножки и непокрытая голова, — что все это принадлежит его собственной матери.
Ближе подходит пятьсот пятнадцатый к пристани, шире улыбается Маленький Петров, сильней зовет его круглое, широкое лицо с веселыми зелеными глазами.
«Чего это?.. Прическу сделала…» Ему приятно, что мать сделала прическу, он проходит вдоль толпы оценивающим взглядом и радостно видит, что его мать здесь едва ли не самая заметная.
Пятьсот пятнадцатый швартуется, и Маленький первым прыгает на пристань.
Он влетает головой прямо в материнский живот, такой теплый и мягкий, что у него дух перехватывает. Он прижимается к животу что есть силы и молчит. Молчит о том, о чем молчал тогда в телефонной будке. И мать поняла! Все поняла, что надышал он ей в жарком молчании, все! Схватила за ухо и треплет — круто! — а словно гладит…
А на пристани — объятья, смех, поцелуи! Каждого кто-нибудь встречает. Кошелькова — четверо: мама, бабушка, сестренки.
И к капитану кто-то подошел. Кто это?.. А-а, секретарь горкома комсомола Пушкин! Тот самый Пушкин, с ямочками на щеках, который, знакомясь, говорит: «Пушкин. Не Александр, а Василий. Не Сергеич, а Николаич…» Пушкин жмет капитану руку, поздравляет с благополучным возвращением. А капитан смотрит поверх его головы, кого-то ищет глазами, будто ждет.
У Маленького шевельнулось на какую-то секунду желание — позвать: «Товарищ капитан! Сергей Петрович! Идите к нам!..» — но тут и погасло. Неловко стало.
…Нет, не бросит он клуб. Быть такого не может.
А если бы Алеша Солеваров… Если бы Алеше этому сказали: «Берем тебя в цирк. Хоть ты и стар, берем», — пошел бы Алеша? Бросил бы?.. Ребят, которых колесу обучает, бросил бы?..
Свисток. Все оборачиваются. Пятьсот пятнадцатый отваливает. На палубе Гви. Поднял руку. «До свиданья!» Из рубки выглянул Федя. Крикнул «Пока!» Что-о?! Федя крикнул? Не может быть! Гви в театральном ужасе разводит руками…
До свиданья, Гви!.. Федя, пока!..
Капитан достает из большого желтого чемодана ракетницу, заряжает ее шестизвездной ракетой и стреляет.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
и последняя
Город летом скучен и пуст. Те, кого Маленький давно не видел и хотел бы повидать, чтобы похвастаться и кое-что рассказать, разъехались. Колька в Сланцевом — ремонтирует техникум к учебному году. Отец не вернулся еще. А те, с кем он прошел свои триста миль, тоже уезжают. Кто на дачу, кто в пионерлагерь… И сам он завтра уезжает — к бабушке.
Маленький бродил по улицам Усть-Вереи, по крепостному валу, забредал и в городской сад, и на лодочную станцию, и всюду у него было такое чувство, что все кругом — другое. А вот какое?..
Ему было скучно. Он не знал, куда девать себя. В первый же после приезда день он забрался на Сломанный Зуб и снова спрятал горн в тайную расщелину. Потом поглядел вокруг: и горизонт стал каким-то другим! Тогда он стал смотреть в ту сторону, откуда они приплыли. «Та» сторона проходила вдоль русла Вереи, вверх по ее течению и дальше — там, где леса, — терялась в зыбком тумане августовского полдня. «Та» сторона была почти что неправдашной, потому что трудно согласиться, что ты, стоящий сейчас з д е с ь, вчера еще был т а м. И Старгород, и остров Рыбачий, и Алеша, и Григорий Иваныч — все неправдашно…
Маленький бродил, бродил по улицам, заходя в такие уголки, где раньше никогда не бывал, но все его пути крутились-вертелись вокруг одной точки, к которой он все время стремился и, даже отдаляясь от нее, мысленно все равно был около…
Наконец не выдержал. Решил: «Зайду».
…В школе шел ремонт. Рабочие в комбинезонах белили, красили, мыли… Он подымался по лестнице и вдыхал запах свежей краски.
Дверь в пионерскую распахнута. Остановился на пороге. Увидел незнакомую девушку в тренировочном костюме. Закатанные до колен брюки, косынка на волосах… Она стояла в странной нерешительной позе около стены, опустив руки с тряпкой. В комнате все вверх дном…
Она повернулась, и Маленький увидел на лице ее испуг.
— Мальчик, чего тебе?
— Я просто так…
— Заходи. — Кивнула в угол: — Я паука там увидела.
— Паука? — Маленький шагнул в комнату. Серая паутина, вороха бумаги…
— Вот решила сделать генеральную! — сказала девушка. — Потом окна вымою, занавески повешу. Тебя как зовут?
— Леня. Леня Петров.
— А меня Рая. Я новая вожатая.
Вожатая! Вот оно что…
— Ох, до чего ненавижу этих насекомых! Ужас! Ты спешишь?
— Нет.
— Поможешь? А то не управиться. Воду носить далеко.
Маленький работал с удовольствием. Никогда так не работал. Таскал ведра со второго этажа, выносил мусор, двигал мебель, отворял окна, которые, наверно, года три не открывались по-настоящему.
— Терпеть не могу, когда грязь. Я в Рыбецке работала. Уберу, вымою — все блестит! Я сяду и песни пою… Ты петь любишь? Ты откуда?
И Маленький стал ей рассказывать — сбивчиво, перебегая от одного к другому, чувствуя, что говорит непонятно, и не в силах остановиться — про Старгород, про Алешу, про Рыбачий, про Осадчего Семена, Григория Ивановича, Гви, Федю…
И еще — про капитана. То, что услышал ночью на катере.
Почему он стал все это ей рассказывать? Ей — совершенно незнакомому человеку. Он над этим не задумывался. Захотелось — и стал рассказывать. Вот с Каштановым было иначе. Вчера Маленький решил открыть ему тайну — рассказать про капитана. И что Каштанов? «Хе, — махнул он рукой, — не пустят его врачи…» Маленький вспомнил Литвинова с теплохода «Очаков», и не захотелось ему больше разговаривать с Каштановым.
А эта Рая — совсем другое дело. Она так умела, так хотела слушать! Не делала вид, что слушает, не кивала с притворным вниманием, а переживала, смеялась, хмурилась, хохотала, задумывалась…
Одного только не рассказал ей Маленький: про горн. Зато чем дальше, тем все упорнее думал: «Надо пойти и принести. Сейчас же… Пойти и принести».
…В это самое время на другом конце города произошло нечто — ничего особенного, просто «нечто», что до поры до времени не имело никакой связи с Маленьким Петровым и его делами.
В момент, когда Маленький решил: «Надо пойти и принести», — на другом конце города, на пятачке около крепости остановился экскурсионный автобус. Обыкновенный пропыленный «Икарус», из тех, что десятками проносились через Усть-Верею каждый день, оставляя на пятачке облако бензинных паров, конфетные бумажки и окурки.
И остановка у него самая обычная — десять — двенадцать минут, не больше. Поразмяться, проветриться пассажирам на долгом и утомительном пути из одного красивого города, где весело отдохнули, в другой огромный и красивый город, где ждут дом и работа…
И в тот момент, когда Маленький сказал новой вожатой: «Я скоро вернусь. Ты не уйдешь?» — и она ответила: «Нет, не уйду…» — в этот самый момент двери «Икаруса» распахнулись, и на пятачок высыпали люди в праздничных одеждах, чуть-чуть сонные после долгой и тряской дороги.
Среди пассажиров были двое молодых людей. В пиджаках с разрезом, в белых рубашках, при галстуках, несмотря на жаркий день, в туфлях, припорошенных сланцевой пылью. Напевая модную песенку, они пошли в крепость.
…А в этот момент Маленький, тоже напевая, выбежал из школы и веселым размашистым шагом направился туда же, в крепость, к старой башне.
…Один из молодых людей блондин. Другой — брюнет. Брюнет вскочил верхом на мортирку, стоящую около крепостной стены, и закричал: «Огонь! Пли…» Блондин стоял поодаль, иронически улыбаясь.
Потом брюнет остановился перед щитом с надписью: «Опасно для жизни!» и, недолго думая, перевернул щит чистой стороной. После этого он легко перепрыгнул через ограждение и направился к башне. Блондин остановился около щита и перевернул его прежней стороной.
…Маленький Петров прошел мимо Дворца пионеров, заглянул в окна кают-компании, но там было сумрачно и неподвижно. Он посмотрел в глубину комнаты, где тускло поблескивали приборы, смотрел долго, пристально пытаясь разглядеть на полке свою яхту. И, уже собираясь уходить, заметил записку, приклеенную хлебом к стеклу: «Уехал в Рыбецк. Вернусь в четверг».
Значит, в Рыбецк. Уехал все-таки. И почерк как у самого худого ученика. Хоть бы его врачи не пропустили! Хоть бы не пропустили!..
