Там уж было полно арестованных. Кто — партизан, а кого и так, за компанию схватили. Втолкнули Стёпку. Стоит у дверей, трясётся. Старушка уборщица в школе жила. Упросила она немцев, чтоб позволили соломы заключённым принести.
Тащит огромную охапку соломы. Открыл ей немец дверь, и увидала она Стёпку. «Беги», — ему. Сама соломой от немца загородила, вроде не может протиснуться. Стёпка растерялся. Она опять: «Беги!» Он и шмыгнул в сени.
Немец услышал — и за ним. Тут другие фашисты прибежали на шум. И — в погоню. А ночь. Стёпка по-за домами — да в лес. Кабы не снег, не видали бы его немцы. А на снегу видать. Стреляют. И попал один. У самого леса уж был Стёпка. Упал, ползком протащился метров двести. Немцы отстали — в лес боялись идти. А он память потерял. В бедро пуля угодила. Да избитый. Да перепуганный. Силы-то и кончились…
Там я его, Юленька, и нашла. В Сердюковке у меня подружка жила, с немцем дружила. Ну, Иван Иваныч и посылал меня к ней иногда. Передаст со связным: «Пусть, мол, Нюра к Феньке сходит». Она болтливая была, подружка-то. Днём я боялась ходить. Вечером пробралась, переночевала у неё. Утром иду, на рассвете, гляжу — парнишка лежит. Думала, мёртвый. Нагнулась — нет, живой… И узнала его: Стёпка.
Что делать? Огляделась. Никого вроде нет. Кабы летом — легче, зелёные веточки упрятали бы. А зимой лес далеко проглядывается. Тащить парня — как бы на немца не напороться. Бросить — замёрзнет. Да и дотащить-то мне его не по силам… Разметалась головушка — не придумаю, как быть. Кабы саночки, довезла бы до больницы. До больницы ли, до первого ли немца встречного…
У той девахи, что с немцем дружила, были во дворе санки, брат у ней катался. Вернуться, взять? Просить ли, без спросу ли стащить? Погибнет, думаю, парень. Воротилась. Деревня пустая — никто меня не увидал. И санки утащила я тайно. Кобель во дворе меня признавал, не залаял…
Прибегаю с санками — Стёпка мой очнулся, сидит, за берёзу держится.
«Заползай, — говорю ему, — на салазки».
А он пошевелиться не может — стонет.
«Больно, — говорит, — тётя».
Тут я на него прикрикнула.
«Хочешь, — говорю, — жить или не хочешь? Помирать решил, так оставайся, я уйду».
И повернулась, вроде уйти хочу. Не ушла бы, конечно, а попугать решила, чтоб он силы свои в кулак собрал. И верно — помогло.
«Хочу, — говорит, — жить».
Зубы сжал и стал на салазки садиться. Я ему помогла.
По прямой от Сердюковки к Хмелёву я его не повезла — опасалась на немцев либо на полицаев напороться. Крюк сделала. Каково нам было, про то я знаю да Степан. Отволокла его маленько в сторону, кофту с себя сняла, разодрала, ногу ему перебинтовала. Он от боли стонет. Я из сил выбиваюсь. Парнишка на вид был щуплый, а по снегу волочить тяжело. Хоть и здоровая я была, а не могу — ну, хоть ложись да помирай вместе с ним.
И вдруг, Юленька, с чего, откуда померещилось — вдруг будто Гриша меня позвал. Жених это мой — Гриша. Далёкий такой, слабый голос: «Ню-ра». Вздрогнула я, прислушиваюсь. Тишь кругом. Откуда тут Грише быть? На фронте он. Может, раненый? Это уж я о нём тогда подумала. Может, сейчас его такая девка, как я, с боевого поля волокёт. И поняла: нельзя мне Стёпку бросить. Никак невозможно.
В общем, довезла. Поблизости от больницы оставила его в лесочке. «Подожди, говорю, меня здесь». Сбегала домой, свою старую шубу да платок ему принесла. Одела бабой. И так, в бабьем виде, к больнице подвезла. Она хоть и на краю села, на безлюдье, да на лихого человека и в пустыне напороться можно. Марья Захаровна в дальнюю палату положила Стёпку. Вылечила — даже не хромает.
Вот теперь и считай, кто его директором назначил. Кабы не та уборщица из Сердюковской школы да не я…
— А её, уборщицу, не тронули немцы?
— Где ж не тронули… Заперли туда же, с арестованными, в подвал. А через три дня расстреляли за помощь партизанам. У Глухого оврага расстреляли — есть такой овраг возле Сердюковки.
Анна Николаевна умолкла. Тишь стояла кругом, даже собаки угомонились, мирная ночная тишь и в доме, и за окнами. И над Глухим оврагом сейчас тихо, снегом укрыт Глухой овраг, деревья замерли над ним в почётном карауле, изредка пощёлкают на деревьях от мороза сучья, точно затворы винтовок.
— Как её фамилия? — спросила Юлька. — Ты знаешь?
— Фамилия её Тимошкина. Дарья Никитична Тимошкина, — чётко, словно читая по книге, проговорила тётя.
Юлька проснулась оттого, что в кухне звякнули дужки ведер, услышала тяжёлое тётино дыхание. Тётя принесла воды. От колодца надо подниматься в гору — запыхалась. Юлька встала, принялась одеваться.
— Выспалась? — заглянув в горницу, спросила Анна Николаевна. — Хочешь, в больницу сходим, покажу тебе нашу дальнюю палату, если уж ты военными делами интересуешься.
— Хочу, — сказала Юлька.
Когда, напившись чаю, они вышли из дому, было ещё темно. В предрассветном сумраке смутно виднелись дома и старые вётлы, раскинувшие над деревней свои голые ветви. В домах горели огни. И окна больницы сквозь белые занавески светились огнями.
— Андрей Ильич ещё дома, — сказала Анна Николаевна.
Юлька посмотрела вправо — туда, где на отлёте у самого леса одиноко стоял небольшой домик. В этом домике много лет жила Марья Захаровна, а теперь его занял Андрей Ильич. Через окно, до половины закрытое простыми белыми занавесками виднелась лампочка без абажура, подвешенная под самым потолком.
— Неустроенно живёт, — заметила Анна Николаевна. — Печку не каждый день топит, закрутится на работе — так и спит в холоде. Говорю: «Давайте приберу у вас, печку истоплю». — «Не надо, я сам». А сам ничего не умеет. Да и некогда.
— Наверно, в какой-нибудь профессорской семье вырос, — сказала Юлька. — Интеллигентный очень.
— В профессорской, — насмешливо подтвердила Анна Николаевна. — Отец кузнецом на заводе работает. А мать дома — девять ребят в семье. Андрей-то Ильич — восьмой.
— Вот бы не подумала! — сказала Юлька.
— Кузнецом, — повторила Анна Николаевна. — А профессор к нам тут один приезжал. Тоже при немцах в дальней палате раненый лежал. Студентом на фронт попал, из окружения чудом выбрался. После войны письма Марье Захаровне писал. А в пятьдесят шестом приехал. Собрались мы у Марьи Захаровны, посидели, вспомнили. Я про себя думаю: вот мы какого человека, для науки ценного, сберегли. Вслух, конечно, не сказала. Потому что всякий человек ценный, если по-хорошему для людей живёт.
Анна Николаевна отворила дверь и пропустила Юльку вперёд, в приёмную с двумя белыми диванами и слабым смешанным запахом лекарств.
— Ты раздевайся, — сказала она, — я сейчас халат принесу.
Юлька положила на диван пальто. Тётя вернулась уже в халате и для Юльки принесла халат. Он оказался длинен и широк. Юлька, запахнувшись, завязала пояс, подогнула рукава.
— Идём, — пригласила Анна Николаевна.
Через ту дверь, что была прямо напротив наружной, она привела Юльку в коридор. Здесь острее чувствовался запах лекарств. По обе стороны коридора виднелись двери, большей частью открытые. Юлька заглядывала в палаты. На кроватях, накрытые серыми одеялами, лежали больные.
Бледный старик в тёмном халате и в шлёпанцах шёл по коридору. Глаза у старика были тусклые и безразличные. Шустрая медсестра проскочила мимо, на ходу поздоровавшись с тётей.
— Вот здесь — операционная, — сказала тётя. — И тогда, при Марье Захаровне, здесь же была.
— Можно зайти? — робко спросила Юлька.
— Зайди — не убьют, — разрешила тётя.
Юлька осторожно вошла. За стёклами шкафа сверкали хирургические инструменты. Длинный узкий стол стоял посредине операционной. Большая лампа, похожая на опрокинутый прожектор, глядела с потолка на стол. «Значит, это здесь, — подумала Юлька, — Марья Захаровна делала операцию раненому красноармейцу, а тётя светила ей керосиновой лампой. А в Хмелёво входили немцы…»
— Пойдём. — Анна Николаевна тронула Юльку за рукав.
— И Андрей Ильич делает операции? — спросила Юлька.
— А как же! — сказала тётя. — Уж не одному жизнь спас.
Коридор повернул направо, и в открытую дверь Юлька увидала кроватки с высокими сетками — маленькие, точно птичьи клетки.
— Новые жители, — сказала тётя, и в голосе её Юлька почувствовала горделивые нотки, словно в том, что появились на свет эти новые жители, была и её заслуга. — Один вчера только родился, вон в той кроватке, в углу.
Юлька глянула сквозь сетку на маленький белый свёрток. «Неужели и я была такая маленькая?» — весело удивляясь, подумала Юлька.
— А вот и наша дальняя, — сказала тётя, подводя Юльку к просторной, светлой палате. — Тут и Степан лежал, и те два красноармейца, из-за которых мы не уехали, и профессор… Много. Страху натерпелись мы за них.
Теперь в палате лежали женщины. Молодая девушка сидела на постели и расчёсывала длинные волосы. Седая старушка пристально смотрела на Юльку.
