Взвизгнула, захлопываясь, дверь.
— Ох, и зануда, — сказал Плюха добродушно.
— Не зануда, а ехида. — Виктор решительно соскочил с подоконника. — Пойдем, Плюха. С Фаиной надо в открытую. А то хуже будет.
Они постояли несколько секунд у двери класса, прислушиваясь к тишине за ней.
Потом Виктор решительно нажал на дверную ручку.
Фаина Васильевна стояла у стола. В классе было тихо-тихо, так тихо, будто не сидело в нем двадцать семь учеников, а только один Иван Иванович стоял в своем углу и глядел пустыми глазницами на Фаину Васильевну.
Дверь скрипнула резко в тишине, и все головы бесшумно и дружно повернулись к вошедшим. Все, кроме голов Ивана Ивановича и Фаины Васильевны.
— Можно? — спросил Виктор.
— Войди, Шагалов.
— Мы ходили извиняться перед Александром Афанасьевичем.
— Кто это — мы?
— Я и Веселов.
— Веселов в качестве добровольного страдальца? Или он тебе понадобился для амортизации?
Виктор не ответил.
— Я надеюсь, вы исполнили свое благородное намерение?
— Не успели…
— Зашли это дело перекурить?
Плюха шмыгнул носом.
— Садись, Веселов. А ты, Шагалов, постой немного, поскольку обсуждать мы будем твое поведение.
— А чего тут обсуждать, — сказал Виктор. — Глупо все вышло. Я не подумал…
— Не подумал. Первоклассники и то думают. А ты уже комсомолец.
Виктор взглянул на Фаину Васильевну.
У нее было строгое замкнутое лицо, обрамленное неестественно седыми волосами, белыми-белыми. Карие глаза в темных морщинках, бледные, строго сомкнутые губы. Никто никогда не видел ее в ярком платье. Даже по праздникам она надевала темное платье с глухим стоячим воротником и длинными рукавами. В школе ее побаивались самые отпетые. И все же лучше разговаривать с Фаиной Васильевной: не надо лгать и изворачиваться. Она умеет выслушивать и понимать правду.
Губы Виктора чуть дрогнули.
— Ну, что ж ты, Шагалов? Урок сорвал. Александр Афанасьевич сидит у меня в кабинете с приступом стенокардии.
Виктор украдкой глянул на Оленьку. Она рассматривала собственные руки, лежащие на парте. И ему вдруг стало стыдно стоять вот так перед всем классом, будто он тот самый Васька с макушкой, залитой чернилами. О чем она сейчас думает? Каким жалким, наверно, он ей кажется. Виктор чувствовал, как жар приливает к щекам, как начинают гореть уши, будто их только что надрали.
— Фаина Васильевна, — сказал он звонко. — Раз я виноват — накажите меня. Но стоять перед всеми я не буду. Это унизительно. — Он прошел между рядами парт и сел на свое место, обхватив голову руками.
По классу пронесся шорох, и снова стало тихо-тихо.
— Я понимаю тебя, Шагалов. Держать ответ всегда трудно. Надо иметь мужество. Но разве, оскорбляя другого, ты не унижаешь себя? Очень печальная история. Возможно, ее будут разбирать на педагогическом совете. Потому что виноват в ней не один Виктор Шагалов, а весь класс. Все были соучастниками. Даже ваш Иван Иванович.
— Иван Иванович не виноват, — бухнул Плюха.
— Я знаю, что у тебя благородное сердце, Веселов, — сказала Фаина Васильевна без улыбки. Она улыбалась очень редко. — Но даже если эту историю не будут обсуждать на педагогическом совете, то уж перед комсомольским комитетом тебе придется все-таки постоять, Шагалов. Как ты полагаешь. Колесникова?
Лена Колесникова была секретарем комитета комсомола. Она возвышалась на последней парте, как статуя, — длиннорукая, плоскогрудая, самая высокая в классе. Лена встала, неуклюже, по-мальчишечьи повела плечами:
— Конечно, комитет обсудит… Если вы считаете…
— Если я… А своих голов у вас, выходит, нет?
— У них есть свои головы, только они им дороги как память, — сказал с места Виктор.
— Что-то ты сегодня говоришь загадками, Шагалов.
— Они же как прикажут. Вот я уже год комсомолец. И что? Ничего. Как было — так и осталось. Ни я не изменился, ни ко мне не изменились. Читаем в газетах: комсомольцы то сделали, другое, туда-то поехали. Добиваются чего-то, а мы в школе — как неполноценные. Прикажут разобрать — разберут.
— Ваша задача — учиться.
— А в школе все учатся. Для этого и в комсомол вступать не надо, — сказал Виктор.
— Все так думают? — спросила Фаина Васильевна.
Класс молчал. Потом руку поднял Коротков.
— Я так думаю, Фаина Васильевна, что комсомолец должен быть примером, учиться и хорошо себя вести.
— Прописная истина, — снова с места возразил Виктор. — И слова у тебя какие-то детские: «хорошо себя вести». А я считаю, если ты комсомолец, то должен делать что-то еще большее, чем то, что должны все.
— Снег с крыш скидывать, — сказал ехидно Коротков.
Кое-кто хихикнул.
— Не знаю, может быть, и снег, — серьезно ответил Виктор.
— А я на крышу боюсь. Высоко очень, — жалобно произнесла маленькая Сима Лузгина.
Ребята развеселились.
Фаина Васильевна покачала головой. Она понимала, что разговор не случаен. Рядом течет большая река, стремительная и бурная, а ребята будто щепки в заводинке — крутятся на одном месте, вокруг одной-единственной задачи — учиться.
— Еще кто-нибудь хочет высказаться?
— Можно, я скажу? — Оленька поднялась, легким движением поправила волосы. — Мы все учимся, учимся… Математике, физике, химии… Все формулы, формулы… А ведь жизнь состоит не из одних формул. Не только из математики, или химии, или литературы. А у нас ни на что больше времени не хватает. И вот связям между людьми… ну, не уделяют внимания, что ли. А ведь мы будем жить среди людей. А между людьми существуют тысячи связей. Как в них разобраться? Как научиться понимать человека? Его чувства? Дружбу, ненависть…
— Любовь, — подсказал неугомонный Коротков.
Оленька повернулась к нему резко.
— И любовь.
— Лично я никогда не влюблюсь, — сказал Коротков.
— Значит, ты всего полчеловека, — ответила Оленька.
Когда она начала говорить, Виктор снова почувствовал, как жаром заливает щеки, и испугался, что кто-нибудь заметит это, если он скажет хоть слово.
— Фаина Васильевна, а как вы считаете насчет любви? Надо ее изучать? — спросила маленькая Сима Лузгина. Ее наивность в классе считалась образцом наивности, а прямолинейность — образцом прямолинейности.
В классе задвигались.
— Я думаю, что любовь, настоящая любовь, — это огромная радость. Огромная духовная сила, — сказала Фаина Васильевна серьезно. — Человек не может не любить. Только к одним это чувство приходит раньше, к другим позже. Торопить его не надо и искать не надо. Оно придет само, придет в свое время. И бежать от него не надо. А что касается мыслей, которые ты высказала, Звягина, то они занимают и наши умы. К сожалению, нет такого предмета — человековедения. — Фаина Васильевна умолкла и задумчиво посмотрела в окно.
Ребята молчали. Тоже задумались. Неожиданно Сима Лузгина спросила:
— А вы когда-нибудь любили?
Класс тихонечко ахнул и замер. Такой вопрос Фаине задать могла только Лузгина.
— Любила, девочка, — спокойно ответила Фаина Васильевна. — Мы решим так: Шагалов сейчас пойдет и извинится перед Александром Афанасьевичем. Александр Афанасьевич преподавать больше у нас не будет. Мы провожаем его на пенсию. И я советую вам: перед тем как что-нибудь сделать или сказать — думайте. Вы не дети и можете и должны отвечать за свои поступки.
Уходя в девятый «в», Фаина Васильевна оставила Александра Афанасьевича в своем кабинете на попечение секретаря Анны Сергеевны. А когда возвратилась, Александра Афанасьевича уже не было.
— Все хватался за грудь, — пояснила Анна Сергеевна. — Воду пил. А потом ушел своим ходом. Петр Анисимович помог.
Фаина Васильевна представила себе разговор нового завуча с Александром Афанасьевичем и поморщилась.
— Я буду занята, — сказала она громко и опустила собачку французского замка. Замок щелкнул. В кабинете стало тихо. Тяжелые темно-вишневые портьеры закрывали дверь. Была перемена, но сюда доносилось только едва слышное постукивание, когда в коридоре этажом выше затевалась беготня. Будто далеко-далеко нестройно бьют в барабаны.
Фаина Васильевна не прошла к письменному столу, возле которого стояло жесткое кресло, а села на диван, скинула туфли, поджала под себя ноги, поежилась зябко.
«А вы когда-нибудь любили?»
Ах, Сима Лузгина, маленькая девочка, которая так и не растет!..
Она спросила про тебя, Алеша.
Помнишь, какие у меня были косы? Черные-черные. Ты любил расплетать их. А однажды наплел тоненьких косичек. Сказал: «Голова медузы Горгоны». И мы смеялись…
Помнишь, бродили с тобой по пустырю за Большой Монетной? Пустырь тянулся до самой Невки, зарос крапивой, лопухом, одуванчиками. В маленьких прудах стояла зеленая вода. Мы садились на траву и подолгу следили за возней головастиков, за скользящими по поверхности плавунцами, за хитрыми тритонами и ужасно важными лягушками. Где-то ты вычитал, что музыка влияет на рост живого организма. Мы выкопали ямку, налили в нее воды, пересадили туда нескольких головастиков. И потом долго пели им, чуть не до хрипоты. Пели, и нам казалось, что они в самом деле растут на глазах. Помнишь?
