В один прекрасный день я не просто приблизился к зданию шахты, а даже вошел в него. Это случилось, когда мать уже вышла замуж за отчима и мы переехали в обычную городскую квартиру.
До этого дня я был, буквально, малышом в коротких штанишках, хотя сам себя таким, конечно, не чувствовал. Меня злило, когда кто-то из взрослых, обычно это были женщины, начинал сюсюкать со мной, говорить «ля-я-ясково» (такая речь среди материных подруг почему-то считалась наиболее верной, а меня оскорбляла).
Обижала и другая форма обращения — подчеркнуто суровая. Так ко мне обращались друзья отчима. Они говорили мне «мужик», «старик», «зёма», «братан», хмурились и протягивали руку для пожатия. Но я видел смешинку в их глазах, слышал во «взрослых» словах фальшь, превосходство. И отталкивал протянутые руки.
Мне казалось, что все дело в штанишках на одной лямке. Никто из взрослых такие лямки не носил. Поэтому я был уверен, что стоит надеть настоящие брюки, все сразу увидят, какой я уже большой.
Сначала я просил мать купить мне брюки. Потом стал требовать. Мои требования, категоричность, с какой они предъявлялись, мать смешили. Она внушала мне, что все это капризы, что не надо спешить взрослеть, ничего хорошего во взрослой жизни нет, пусть я подольше останусь ребенком. Тогда я замолкал и не разговаривал по нескольку часов. Но и эти протесты мать не убеждали. В такие дни я считал себя вправе ее не слушаться.
Из-за этого я едва не погиб под автобусом.
Мать встретила на остановке знакомую и разговорилась с ней. Мне же сказала, чтобы я был рядом и не подходил близко к дороге. Я подождал, когда мать перестанет обращать на меня внимание (это случилось скоро), и шагнул с тротуара.
Мой обиженный и протестующий шаг был слишком внезапным, чтобы шофер подъезжающего к остановке автобуса мог его предвидеть. Спас меня (так потом рассказывала мать) нарушитель правил уличного движения. Какой-то парень перебегал дорогу перед автобусом. Я оказался на его пути, и он подхватил меня и выскочил на тротуар. В этом было больше инерции, чем понимания, что он спасает ребенка. Парень буквально выбросил меня на тротуар, а сам побежал к дверям автобуса. Мать признавалась, что не успела испугаться, все произошло слишком быстро. Но потом, когда до нее дошло, она в сердцах отлупила меня по заднице.
На другой день после чудесного спасения я опять пристал к матери с просьбой купить мне брюки. Я даже не надеялся быть услышанным, а канючил скорее по привычке. Но она вдруг взяла меня за руку и, как была в домашнем платье, не переодеваясь, повела в магазин. Моя мечта сбылась.
Я весь день проходил по дому, засунув руки в карманы. Ладони у меня стали распаренными, будто я вышел из бани. Для полного счастья не хватало лишь отпустить меня на улицу — как можно дальше от дома и одного. Но на это нельзя было рассчитывать. До вечера я прослонялся по дому и лег спать в брюках. Мать это заметила и заставила меня раздеться.
А на другой день мы пошли в общежитие навестить Няньку.
Мы должны были «заскочить на минуточку», как сказала мать. Но возились они там с Нянькой уже много времени. Я играл во дворе и видел, как мать или Нянька мелькают в окнах, замирая на одну-две секунды. Это было как в кукольном театре — совсем недавно кукольный спектакль играли в нашем садике приезжие артисты, и я все еще находился под впечатлением.
Я давно здесь не был, и сначала мне было весело носиться по коридору и стучаться в комнаты к бывшим соседям. Но скоро мне это наскучило, и я вышел во двор. Шахта больше не казалась страшной. Наверное, потому, что жили мы далеко и мне было куда убежать и где спрятаться.
Я пошел к ней, сначала медленно, потом все быстрее. Я не чувствовал страха, и меня это очень радовало. Я понял — шахта страшна только на расстоянии. Теперь же, чем ближе я подходил, тем реальнее и меньше она становилась.
Я замер у самой черты, тень здания всего на несколько шагов отделяла меня от открытых ворот. Вдруг шахта тяжело вздохнула мне навстречу. Я почувствовал ее дыхание, душное и влажное, как на дне оврага, куда сорвался на прошлой неделе, играя с друзьями в войнушку, и не решился пойти дальше. Но потом все же сделал шаг вперед, медленно приблизился к дверям и заглянул внутрь.
Сначала я ничего не разглядел, мои глаза после яркого света были еще слепы. Я только почувствовал густую и гулкую пустоту, она уходила куда-то вверх, она приподняла меня и понесла. Это было ясное физическое чувство, и я ухватился за холодный дверной косяк. Потом глаза привыкли к полумраку, и предметы выступили мне навстречу, так же медленно, как минуту назад сам я подходил к дверям.
Сначала я почувствовал, как сузилось передо мной пространство: я увидел, пусть и далеко от себя, противоположную стену и высоко, под самым потолком, узкие окна-щели; потом я понял, что внутри шахта круглая, и это меня удивило — здание было больше всего похоже на вытянутую вверх табуретку (я еще не знал, как называется эта фигура, но сравнение с табуреткой, которую мать часто чинила, мне понравилось); в центре этого круга я увидел столб, а в нем двери за железной решеткой; немного в стороне от дверей помещалась будка, как на тракторе. Только будка была не на колесах, она стояла на полу. И все же ее сходство с тракторной кабиной меня очень удивило (я разглядел рычаги и высокое сиденье) и обрадовало: ничего страшного внутри шахты больше не было, на таком тракторе работал сосед дядя Коля, и он часто катал меня по нашей улице.
Я засунул руки в брюки, стал расхаживать по шахте с видом небрежным и бесшабашным, и даже что-то насвистывал. Вдруг я вздрогнул, будто кто-то коснулся спины холодной ладонью. Но по инерции сделал еще шаг навстречу тому лицу. Оно было отдельно от тела — собственно, и тела не было, лицо висело в воздухе, как маска на серой стене.
Несколько мгновений я смотрел на лицо. Оно оставалось неподвижным. Но я не успел подумать, что оно мне привиделось. Лицо стало приближаться; потом я увидел выпачканные в чем-то черном руки, различил контуры человеческого тела, узнал изуродованного старика…
И вот я лечу прочь от шахты, впереди прыгает здание общежития, я вижу на пороге Няньку и за ее спиной мать, я понимаю, что кричу во всю глотку, потому, наверное, они уже бегут мне навстречу и у них испуганные лица. Я останавливаюсь, смотрю на свои великолепные новые брюки с двумя настоящими карманами, слышу, как хлюпает в сандалиях вода, чувствую влагу на коленях и понимаю…
Всю обратную дорогу домой я проплакал от обиды, но только молча, про себя. Это был первый день, когда сбылась моя давняя мечта — я вышел из дому в брюках с двумя карманами, с ремнем, продетым через настоящие «взрослые» петли, и с такими ровными, чудными стрелками на гачах.
Отчим избивал мать каждый раз, когда она узнавала о его новой измене. А баб у него было много.
Тот вечер я помню отчетливо. Отчим пришел с работы рано, еще не было пяти. Сразу накинулся на мать, спрашивал, зачем она так поступила. Мать молчала. Отчим кричал — когда это он ее бил?! только объяснял кое-что, политику нашей партии объяснял. И если мать не заберет заявление, он тогда…
Мать крикнула, что она его больше не боится и никогда не боялась, только дурака любила и все прощала, теперь же хватит, уже сын ее ненавидит, она не понимает, как можно так жить, но она его любит, любит, и потому признается, что на работе ее заставили пойти в поликлинику, они вызвали милиционера, он сам отвел ее к врачу, она не хотела давать эти показания, не хотела, не хотела…
Он все понял, крикнул отчим, теперь они станут жить по-другому, не будет больше никаких баб, только пусть она заберет заявление, он не хочет в тюрьму, он не хочет в тюрьму, он не хочет в тюрьму …
Хорошо, прошептала мать, я заберу заявление, черт с ним, заберу, но если он еще раз, еще хоть один раз…
Да-да…
Нет-нет…
Заскрипел диван. Я знал эти звуки.
Я закрыл ладонями уши, попытался читать, но ничего из написанного не понимал. Отбросил книгу и стал ждать, когда звуки прекратятся.
Потом мать ушла к соседке смотреть кино. Наш телевизор отчим разбил неделю назад. Я вышел из комнаты. Я придумал план. Это была моя месть. В первую очередь матери. Только матери. И для матери, для ее избавления. Я мужчина, ее единственный сын, больше ее некому защитить. Я знал, что все будет так, как я задумал. Иначе быть не может. Поэтому не боялся.
Я прошел в коридор, взял сапог отчима. Сапог был тяжелый, с комьями налипшей рыжей грязи. Отчим сидел на кухне, спиной ко мне, жрал жареную картошку прямо из сковородки. На мои шаги он не повернулся, он не смотрел по сторонам, когда ел. Я знал эту его привычку — во время еды он близко наклонял голову над тарелкой, с его губ капало, он чавкал, облизывался, иногда вскидывал глаза, шмыгал носом и опять упирал глаза в тарелку.
