Но почему у мамы такое лицо?
— Боже мой, Катя, очнись же!.. Что мне с ней делать?
Но Катя уже не спит. Она вскочила с дивана. Она смотрит на маму, вся замирая от холодного ужаса.
Фашисты? Фашисты…
И вдруг мама говорит совершенно спокойным голосом:
— Был получен приказ эвакуировать город, и мы все уезжаем. Катя, слушай… Я могу быть с тобой одну минуту. Возьми этот чемоданчик. Тут всё: деньги, документы, твои вещи. С собой я тебя взять не могу: я везу тяжелобольных. Беги на школьный двор. Оттуда уходят наши последние машины. Я обо всём условилась, со всеми договорилась. Тебя ждёт Вера Петровна. Ты будешь с ней. Завтра я тебя разыщу… Катя, ты слышишь меня? Катя…
— Мама…
Как прижались бы они друг к другу, если бы знали, что видятся последний раз!..
И вот Катя одна, без мамы, бежит по улице прямо на школьный двор. В руке у неё чемоданчик.
Луна огромная и холодная. Сегодня полнолуние. Свет её, будто ледяной, красит всё в белое. Кате кажется, словно за одну сегодняшнюю ночь поседели и деревья и трава… И город весь притих, приникнув к земле, съёжился перед надвигающейся бедой…
Есть ли на улице люди или кругом пусто? Катя не видит и не знает. Она только бежит, бежит, бежит скорей на школьный двор.
Вот зелёный забор. Сейчас он не зелёный, а чёрный… Вот здесь они всегда с мамой переходили на другую сторону улицы… И Катя перебежала через дорогу.
Вот тут жила её самая лучшая подруга Леночка. Иногда Катя заходила за Леночкой, и они вместе бежали в школу.
Леночка со своими давно уехала. Заколочены двери и окна ее дома. Только одно почему-то открылось настежь, и несколько вазонов с увядшими цветами стоят на подоконнике…
Теперь недалеко.
Уже видны больничные ворота.
Вот тут, у этих больничных ворот, они с мамой расставались.
Ей туда, а маме сюда…
И вдруг Катя останавливается. Длинный, протяжный звук паровозного гудка. И второй, и третий…
Тревога. Опять тревога!
Нужно скорее укрыться в больнице. Переждать. А потом уже снова бежать.
Катя вбегает во двор, подымается по ступеням невысокой больничной лестницы… Двери открыты. Больница пуста. Никого.
Прямо в глаза ей из зеркала, которое висит напротив входных дверей, смотрит мерцающим светом очень странная, очень яркая зеркальная луна.
Катя забивается в угол, садится на корточки, готовая втиснуться в стену. Так ей страшно одной в этом большом покинутом здании!..
За окнами, за дверьми, на улице уже рвутся снаряды. Катя закрывает лицо руками. Она только чувствует и слышит, как вся больница от гула взрывов дрожит и стонет, будто живое существо. На голову ей сыплется белая штукатурка. Из окон со звоном летят стёкла…
Когда после тревоги Катя прибежала на школьный двор, там не было ни одного человека. Не было никого, чтобы спросить, куда, в какую сторону ушли машины. Только горящие искры летали в воздухе и густой дым расстилался над городом, над деревьями, домами и садами…
Тогда Катя побежала в ту сторону, по той дороге, по которой шли машины, повозки и люди, поспешно покидающие город.
Катя не знала, куда ей бежать. Но она знала, что не может остаться в том городе, куда должны войти фашисты… И она побежала вперёд по дороге.
Её ранило осколком снаряда, что разорвался у дороги. Она не видала тех людей, которые её подняли и привезли в больницу. Она не помнила ни той больницы, в которую попала в первый раз, ни той, в которую её перевезли потом. Она пришла в сознание спустя много времени. Долго она не могла вспомнить ни своего имени, ни своей фамилии, ни города, откуда бежала в ту страшную ночь…
…Катя тихо и жалобно всхлипывает.
Где мама? Неужели никогда, никогда они больше не встретятся? Неужели она не увидит свою маму?
Если бы только знать, что она жива!..
Жёлтый трепещущий огонёк появляется в дверях. Это Софья Николаевна, их воспитательница, делает вечерний обход спален. Высоко подняв коптилку, она рукой заслоняет огонёк от дуновения воздуха. Пальцы её, изнутри освещённые пламенем, кажутся совсем прозрачными и розовыми и словно сами светятся.
У неё белый гладкий лоб, немного суровые, внимательные глаза. Большой узел тёмных волос лежит низко, почти на самой шее.
Несколько раз Катя ловила на себе её долгие, пристальные взгляды. Но ни о чём особенном Софья Николаевна с ней не разговаривала. Только сегодня спросила: «У тебя удобное место в спальне?» — «Да, — ответила Катя, — я рядом с Милой». — «Вот и хорошо, — сказала Софья Николаевна. — И тумбочка у вас общая. Ты попроси в бельевой у Анны Ивановны салфеточку. У нас есть специальные для тумбочек, очень красивые…»
А сейчас на её плечи накинут платок. Такой был когда-то у мамы… Тёплый и мягкий!..
Софья Николаевна проходит между кроватями. Она идёт прямо к Кате. Наклоняется над ней, чуть отстранив огонёк от её лица.
Да, плачет она. Новенькая девочка. Катя…
Конечно, первые дни дети не всегда сразу, так просто и легко, как Мила, входят в жизнь их дома, привыкают к укладу и порядкам их большой семьи. Но эта чувствует себя пока особенно одинокой. Кажется, если бы не Мила, она не обмолвилась бы за целый день словечком. И на вопросы отвечает так скупо, неохотно. Глубоко затаила своё горе… И ребят сторонится. Сторонится их шумных игр. За столом еле-еле возит ложкой по тарелке, вылавливая из супа кусочки картофеля и моркови. Почти ничего не ест. Нужно посоветоваться с доктором Зоей Георгиевной…
Софья Николаевна ещё ниже склоняется над Катиным изголовьем:
— Катя…
Но Катя плотнее смыкает мокрые ресницы. Нет, она не хочет, чтобы знали, что она ночью плачет…
На своих волосах она чувствует лёгкую и мягкую руку Софьи Николаевны.
Глава 5. Завхоз Ольга Ивановна
Утром, лишь только закончился завтрак и пустые кружки были сдвинуты на середину столов, а все тарелки начисто выскоблены, в столовую вошла высокая загорелая женщина. Она молча прошла через всю комнату, прямо в тот угол, где была небольшая эстрада, и молча поднялась на две ступеньки, отчего сразу стала на полметра выше.
Мила вопросительно посмотрела на сидевшую рядом Наташу:
— Директор?
— Завхоз Ольга Ивановна, — почтительно пояснила Наташа, а затем с восторгом и довольно громко воскликнула: — Сейчас нагоняй будет! Ой-ой-ой!
— Кому? — тихо переспросила Мила.
— Всем! — прошептала Наташа.
— За что? — прогудела Мила.
— А за те вёдра, — ответила Наташа. — Подумать только: пять вёдер упустили в колодец! И никто не признавался!
— Да, уж в этом нет ничего хорошего…
— А тебя как хвалить будет!
— Вот ещё! Велика важность! И хвалить не за что.
Но, к удивлению Наташи, завхоз Ольга Ивановна повела речь совсем о другом. Без лишних предисловий она спросила ребят, плохо ли, если зимой к разварной картошке будут солёные огурцы.
На это ребята хором ответили, что это совсем не плохо, а напротив, очень даже хорошо!
Тогда Ольга Ивановна снова спросила, известно ли ребятам, что огурцы солёными на грядках не родятся.
И на это ребята ответили, что это отлично известно всем, даже малышам-дошкольникам.
Тогда Ольга Ивановна задала новый вопрос: знают ли ребята, что сами собой огурцы не засолятся?
И тогда ребята, перебивая друг друга, закричали, что они давно поняли, к чему клонит свою речь Ольга Ивановна, и что они готовы хоть сейчас, хоть сию же минуту приниматься за работу, только пусть Ольга Ивановна скажет, кому что делать.
Ольга Ивановна объявила, что действительно решено с сегодняшнего утра приниматься за соленье огурцов. Все ребята, кроме тех, у которых есть особые задания и дежурства, прежде всего отправятся на огород за огурцами. Затем нужен смородиновый лист, за которым придётся обратиться к председателю соседнего колхоза Ивану Ивановичу. Затем нужно побольше укропа и чеснока, которых, к счастью, сколько, угодно на их собственном огороде. Но, кроме всего прочего, необходим дубовый лист, потому что без дубового листа в огурцах не будет никакой крепости и никакого хруста. Значит, нужно где угодно достать побольше дубовых листьев, хотя бы за ними пришлось итти на край света, или, другими словами, в дальний лес, за пятый овраг.
Окончив свою речь, Ольга Ивановна передохнула, а затем сказала: ей решительно всё равно, кто куда будет назначен, это дело председателя трудовой комиссии Коли Бабурина, но в помощь себе и старшему повару Елене Ульяновне она просит четырёх старших девочек, самых хозяйственных и расторопных.
— Давайте мне Анюту… — сказала завхоз.
И Анюта поспешно перекинула свою длинную тёмную косу с груди на спину, будто эта коса уже сейчас могла помешать ей в работе.
— …Клаву и Веру… — продолжала завхоз.
Клава от удовольствия зарумянилась, а Вера обвела всех довольным взглядом.
