— С этим героем мне предстоит сниматься? — спросил с улыбкой Северцев и снисходительно подал Алёше руку.
Алёша вспыхнул и двинул в Северцева ладонью, которую тот поймал с лёгкостью жонглёра.
— Дай-ка твой эскиз, — сказал я художнику Мите и подозвал Алёшу: — Гляди! Узнаёшь?
Трудно узнать в живой акварели ту сухую декорацию, что выстроена в павильоне. Правда, и в павильоне есть стол, табуретка и даже печка, но, если смотреть со стороны, как они неприютно торчат среди металлических вышек павильона! На эскизе — настоящая изба, и всё в этой избе живо и естественно. Точно так же будет выглядеть эта изба и в фильме. Зритель не увидит вышек, балок и перекрытий, которые видим мы с Алёшей. Не увидит их и тот, кто заглянет в глазок съёмочной камеры. Ведь съёмочная камера видит то же самое, что и зритель. Вернее, зритель увидит то же самое, что видно в глазок съёмочной камеры. Поэтому я предлагаю Алёше:
— Лезь на кран, один глаз закрой, а другим смотри в камеру.
Не успел я сказать это, как Алёша, с необычайным проворством скинув рваный полушубок, вытащил ноги из сапог, залез на кран и заглянул в луну. Он смотрел долго и жадно. Наконец оторвался. Неловкая улыбка кривила рот. А мне казалось, что он не умеет улыбаться. Да он и не умел. Кривая, прилепившаяся сбоку рта не улыбка — подобие улыбки.
— Давай вниз!
Он выпрямился и вдруг сиганул с верхушки крана. Я едва успел поймать его.
— Ты что! Так и камера загреметь может, и сам ногу сломаешь. Что мы тогда матери твоей говорить будем? А?
Алёша хмуро отвернулся и принялся натягивать сапоги и полушубок. Оживление его погасло.
— Для всех перекур. Будем репетировать. Оставьте нас одних, — сказал Глазов.
После перерыва все собираются опять в павильоне. Алёша сидит, словно его прибили к табуретке гвоздями. Глазов удручённо расхаживает вдоль декорации полицейского управления и смотрит себе под ноги.
— Ну что, снимаем? — спросил я у Глазова.
Вместо ответа он только кивнул головой.
Я скомандовал:
— Полный свет!
Один за другим вспыхнули прожекторы.
— Приготовиться! Дайте тишину!
Раздался громкий звонок.
— Мотор! — скомандовал Глазов.
Прогундосили два коротких зуммера. Звукозапись включена.
— Есть мотор, — сказал я и нажал кнопку кинокамеры.
Щёлкнула хлопушка. Алёша вздрогнул.
В лупу кинокамеры я наблюдал за происходящим.
Мальчик сидел на табуретке посреди комнаты, уставившись в пол. Офицер, которого на этой пробе играл Северцев, ходил вокруг него и задавал ему один и тот же вопрос:
— Где Семён? Когда ты в последний раз видел Семёна?
Мальчик смотрел в одну точку и отвечал:
— Не знаю, не видел.
Офицер терял спокойствие. Всё стремительнее кружился он вокруг мальчика, всё настойчивее повторял:
— Ты знаешь. Знаешь.
— Не знаю, — сказал мальчик и посмотрел на офицера.
Тот выхватил пистолет, но, опомнившись, потрепал мальчика по щеке дулом.
— Смотри на меня! — Он приподнял подбородок мальчика, но тот опустил глаза. — Ты пришёл в деревню, чтобы встретить Семёна, не так ли? Ты и к бабке зашёл, чтобы узнать, где Семён. Ну, что тебе сказала бабка? А? Если ты не скажешь, где Семён, мы сожжём деревню вместе со всеми бабками. И с твоей тоже.
— Гад, — произнёс мальчик свою реплику. — Не знаю, где Семён. Ничего не знаю.
— Увести! — крикнул офицер в бешенстве.
— Стоп, — сказал Глазов.
Какая-то неловкость охватила всех. Тишину нарушил Северцев:
— Ну что, ещё дубль?
Алёша проваливался у меня на глазах. Он играл свою роль с какой-то тупостью, равнодушной покорностью. Быть может, его смущала камера. Справедливости ради надо сказать, что даже опытные театральные актёры, впервые очутившись перед камерой, деревенеют и чувствуют себя менее уверенно, чем перед сотнями живых глаз зрителей.
Глазов рванулся к Алёше, будто собирался ударить его.
— Тебя били, понимаешь, били! И не свои, не одноклассники, не ребята, а враги, фашисты. Они хотели, чтобы ты Семёна предал. У тебя от гнева кулаки сжимаются, ты ненавидишь этого человека!
Глазов выходил из себя, метался по площадке, взвинчивал себя, а Алёша наблюдал за ним с холодным любопытством.
— Понял? — спросил наконец Глазов. — Попробуем ещё!
Зачем только Глазов тратил силы! Он мог ничего не говорить вовсе, и Алёша продолжал бы повторять с той же тупостью: «Не знаю, не знаю». Он теребил ушанку так, словно ждал, когда, наконец, его отпустят домой. То, что он выделывал со своей ушанкой, было единственным живым местом во всём куске. И напрасно Северцев испепелял Алёшу глазами, напрасно толкал его пистолетом — расшевелить его он не мог… Таким же был и третий, и четвёртый дубли.
— Ладно, — сказал Глазов. — Спасибо. Всё.
Небольшой перерыв — и снова работа.
Алёша стоял около павильона один, словно о нём забыли. Он всё ещё был загримирован и одет.
— Давай в павильон! — закричал ему подошедший администратор, которого, несмотря на солидный возраст, всё называли Петрушей.
Алёша очнулся.
— Никуда я не пойду, — буркнул он.
— Как это не пойдёшь! — возмутился Петруша. — А ну не рассуждать!
Алёша нехотя поплёлся следом за Петрушей.
В павильоне Балашов, в эсэсовской форме, хорошо пригнанной к его плотному телу, в тонких шевровых сапогах, хищной, пружинистой походкой подошёл к Алёше.
— Не узнаёшь меня, Алёша? — спросил он. — Ты меня где-нибудь видел?
Алёша пристально посмотрел на Балашова.
— В каком-нибудь кино ты меня видел?
— Нет.
— Он меня не помнит, — сказал Балашов, повернувшись ко мне. — Он хороший человек, и мерзавцы не запоминаются ему.
— Запоминаются! — вдруг просиял Алёша. — Вы у Кириллова в третьей серии чемодан украли.
— Верно! — обрадовался Балашов. — Украл. Но неужели ты меня помнишь? Ты правду говоришь? Послушай, он меня помнит. Эй, Глазов, этот мальчик помнит меня. Ай да молодец! А как я потом дрался, ты помнишь? Помнишь, как я Кириллова оттузил?
— А вы по-настоящему дрались?
— Попробуем, тогда узнаешь.
И он ловким взмахом руки сбросил с Алёшиной головы ушанку. Алёша на мгновение опешил, а потом скинул полушубок и, подойдя к Балашову, неожиданно ударил его по корпусу кулаком. Балашов крякнул и принял защитную стойку. Он выдерживал град ударов, не уклоняясь, давая возможность мальчику избить гестаповца, и вдруг ловким приёмом перехватил Алёшу чуть ниже пояса и уложил его на пол.
— Сдаёшься? Сдавайся, тогда отпущу.
Алёша молчал. Балашов прижал его ещё сильней.
— Сдаёшься?
Алёша побагровел, но молчал.
— Перестань! — сказал я. — Чего пристал к человеку!
Балашов стукнул ладонью Алёшу по спине и отпустил:
— Молодец! Заметьте, он не сдался. Но вот уж в следующий раз я с ним разделаюсь!
Разгорячённый, взъерошенный Алёша поправлял одежду.
— Давайте снимать! — крикнул Глазов.
Когда все заняли свои места и зажёгся свет, он скомандовал:
— Мотор!
Сцена повторилась. Но выглядела она совсем иначе. В ней появилась свобода и раскованность.
Балашов преобразился на глазах. Он подошёл к мальчику и заглянул ему в лицо. Голос его звучал мягко, вкрадчиво. Расслабленная улыбка скользила по губам. Алёша смотрел на него со скрытой яростью. Глаза его блестели. Он ещё не остыл от драки.
— Нет! — крикнул он и вскочил с места.
Он как будто хотел бежать, но большая рука Балашова пригвоздила его к табуретке. Балашов тихо засмеялся:
— Посмотри на меня.
Он уговаривал мальчика, он гипнотизировал его своим бархатным, властным голосом, он не грозил сжечь деревню, он только пошутил насчёт деревни и бабки, но леденящая эта шутка заставила Алёшу сжаться. Долгая пауза, казалось, заключила в себе все колебания мальчика.
— Гад, — прошептал он наконец со всей силой ненависти.
Я выключил мотор. Глазов, не ожидавший такого преображения Алёши, не двигался с места. Даже равнодушный ко всему пожарник с интересом уставился на Алёшу.
— Ну как?.. — неуверенно спросил Балашов, оглядывая присутствующих. Он снова превратился в доброго толстого человека. — Как? — повернулся он к Алёше, будто Алёша мог что-нибудь сказать ему.
— Дубль! — пришёл в себя Глазов.
Мы сделали ещё два дубля, и Глазов поздравил всех нас: мы нашли актёров!
— Благодарю вас, вы свободны, — сказал Глазов всем, кто был в павильоне, и подошёл ко мне: — Ты действительно нашёл его случайно?
Я подтвердил это и добавил несколько подробностей своей погони за мальчиком. Глазов смеялся, его ассистенты, привлечённые нашим разговором, подошли поближе.
— А где Алёша? — спросил я, оглядевшись.
— Переодевается, наверное.
