– Разукрасилась! – засмеялась мать.
– Лезь, лезь скорее! – кричала Таиска из печки. – Иди, я тебя веничком попарю!
Валентинка боялась лезть в печку. Но когда влезла, ей вдруг эта баня очень понравилась. Блаженное тепло охватило ее. Крепко пахло веником и свежей соломой. Таиска окунула веник в мыльную воду и принялась легонько хлестать ее по спине. Потом терли друг друга мыльной мочалкой. И все это было очень приятно.
В печке было темно, только щелочка вокруг заслонки светилась, как золотая дужка. Эта жаркая пахучая тьма, эта шелковистая влажная солома под боком, этот веник, одевающий теплым дождем, – все размаривало, разнеживало, отнимало охоту двигаться. Даже Таиска угомонилась и прилегла на солому.
Валентинке вспомнилась сказка про Ивашечку. Вот он так же сидел в печке, прятался от Бабы Яги. И представилось ей, будто она и есть Ивашечка. Она притаилась и слушала, не летит ли на помеле Баба Яга.
Но в печке долго не просидишь. Стало душно. Хотелось высунуться, глотнуть свежего воздуху.
– Мне жарко… – прошептала Валентинка.
– Мне тоже, – сказала Таиска. И закричала: – Мамка, открывай!
– Ага, запарились! – сказала мать и открыла заслонку.
Таиска выкатилась из печки, как колобок. А Валентинка опять зацепилась и посадила на плечо черную отметину. Пришлось замывать. Мать посадила их в корыто, облила теплой водой, дала холщовое полотенце.
– Вытирайтесь, одевайтесь – и марш на лежанку сохнуть!
Валентинке казалось, что никогда еще чистое белье не пахло так свежо, как пахла эта заплатанная рубашка, которую дали ей. Все ее тело как будто дышало. Влажные руки все еще пахли веником. Это был такой новый для Валентинки запах, такой крепкий и необычный!
За ужином дед спросил:
– Ну как нашей барышне баня показалась? Понравилась или нет?
– Понравилась, – тихо ответила Валентинка.
Но дед не поверил:
– Ну, где же там! В городе-то в банях и светло, и тепло, и шайки тебе, и души всякие, а тут – словно горшок с кашей в печку посадили. Ну, да уж не взыщите, у нас городских бань нету!
«Я и не взыщу, – хотелось ответить Валентинке. – Мне в печке мыться очень понравилось, даже лучше, чем в бане!»
Но она уткнулась носом в кружку с молоком и ничего не ответила. Она боялась деда.
У Романка появляется танковая бригада
На белом столешнике расцветают алые цветы
В этот день раньше всех проснулся Романок. Его разбудил приятный густой аромат, который носился по избе. Пахло чем-то сдобным… Возле печки на широкой лавке в два ряда лежали большие румяные лепешки с картошкой и с творогом.
Романок живо вскочил с постели:
– Мамка, какой нынче праздник? Опять Новый год, да?
– Ваша мамка нынче именинница, вот вам и праздник, – ответила мать. И, вздохнув, добавила: – Только вот нынче отца нет с нами. И письма нет…
Было раннее утро, поэтому все были дома: и дед еще не ушел на работу, и Груша еще не ушла в школу, и Таиска еще не убежала к подружкам.
Дед молча понурил голову. Давно нет письма с фронта. А на фронте все время бои.
– А в прошлом году отец был, – сказала Груша. – Он мне всегда говорил: «Учись, учись хорошенько!» Он мне…
– Он – тебе! – прервала Таиска. – Как будто он только с тобой и разговаривал! И мне тоже говорил: «Таиска, не озоруй смотри!..»
– А мне говорил: «Расти скорей!» – добавил Романок.
Все начали вспоминать, как и что говорил отец. Вот бы он приехал! Ну хоть бы на побывочку завернул!.. А мать отвернулась и украдкой смахнула слезы.
Только Валентинка молчала. Она не видела отца Шалихиных, не знала его, и он ее не знал.
– Ну ладно, хватит! – сказала мать. – Будет нам счастье, глядишь – и Гитлера разобьют, и отец наш вернется с фронта. А пока что лепешки на столе. Садитесь завтракать!
После завтрака мать позвали в колхозное хранилище разбирать картошку. Она быстро собралась и ушла.
– Когда наша мама была именинница, ей всегда что-нибудь дарили, – сказала Валентинка.
– Кто дарил? – живо спросила Таиска.
– Все. И я тоже. Я один раз ей картинку нарисовала и подарила.
У Таиски заблестели глаза.
– Давайте и мы нашей мамке что-нибудь подарим!
– А что, ну что ты подаришь? – спросила Груша. – Ну что ты умеешь?
– А ты что?
Груша задумалась. Может быть, чулки связать? Но ведь чулки сразу не свяжешь.
Еще когда начала чулок, а все никак до пятки не доберется. Вот какая эта мамка, не могла заранее сказать – Груша поспешила бы!
– А я знаю, что сделаю! – закричала Таиска. – Я сейчас все до одной кринки вымою, все до одной кастрюли вычищу, и все ложки, и все вилки!.. Чтобы все блестело! Что, не сумею? Да?…
Таиска налила в лоханку горячей воды, собрала всю немытую посуду и взялась за дело.
Грязные брызги, зола, сажа – так все и разлеталось кругом от ее мочалки, так и гремели кринки в ее руках, так и гудели кастрюли…
– Вот так подарок! – сказала Груша. – Уж я если придумаю, так хорошее что-нибудь!
– Романок, а ты что?
– А не видите – что?
Романок на широкой выбеленной печке рисовал углем танки. Впереди огромный, с тяжелыми гусеницами, с большой пушкой – это «KB» («Клим Ворошилов»). А за ним еще танки поменьше, легкие, подвижные.
К соседям вернулся с фронта раненый сын. Он танкист, и Романок хорошо знаком с ним. Он рассказывал Романку, как боятся немцы крепких и быстроходных советских танков. Романок потому и нарисовал их побольше. Все танки шли от печурок к окнам и палили из пушек. Снаряды рвались кругом и даже взлетали на дымоход, к самому потолку.
Валентинка глядела на Романка, на Таиску, на Грушу. Все они что-то подарят матери.
А разве Валентинке не хочется подарить ей что-нибудь?
«Она их мама, а не моя, – упрямо подумалось ей, – пусть они и дарят…»
Но все-таки ей очень хотелось подарить что-нибудь маме – тете Даше. Пусть она не настоящая мама, все равно!
– А ты возьми и тоже нарисуй что-нибудь, – сказала ей Таиска. – Вон там, под лавкой, стоит баночка с краской, дед кровать красил. И знаешь что? Возьми эту краску и нарисуй цветы вот тут на столешнике, вроде каймы. Я бы сама нарисовала, если бы умела.
– А разве хорошо будет? – спросила Валентинка.
– А почему же нехорошо? Цветы! Если бы я умела! Да ты не будешь, я знаю. Что она тебе – родная разве!
Валентинка на минутку задумалась. Можно ли рисовать цветы на скатерти? Ее мама, наверно, сказала бы, что нельзя. Но там было нельзя, а здесь, может быть, можно? Ведь разрисовал же Романок печку!
Валентинка полезла под лавку и достала баночку с краской. Потом встала на колени возле стола и на нижнем углу белого столешника робкой рукой намалевала большой красный цветок.
– Ой, до чего красиво! – сказала Таиска. – Как живой! У нас такие летом в палисаднике растут!.. Рисуй еще!
Второй цветок вышел лучше. Лепестки у него росли шире и смелее. Третий вышел немножко кривой, но это было почти незаметно.
Романок оставил свои танки и рвущиеся снаряды и круглыми синими глазами с удивлением смотрел, как на белом столешнике расцветают алые цветы.
– И-и!.. – вдруг раздалось испуганное восклицание. – Что наделали!
Груша вышла из горницы с книгой в руках и остановилась на пороге:
– Что наделали! Весь столешник испортили! Ну уж и попадет вам теперь!
У Валентинки дрогнула кисть, и последний лепесток у последнего цветка загнулся, будто опаленный зноем.
Таиска, Романок и Валентинка глядели на Грушу, глядели друг на друга. Смутное сознание, что получилось как-то неладно, охватило их. А что же плохого, если на белом столешнике будут красные цветы? Но вот Груша говорит: «Попадет!»
Груша вздернула пухлую верхнюю губу и сказала:
– Только, чур, меня не припутывать. Сами заварили кашу, сами и расхлебывайте.
– А я и не заваривал, – сказал Романок, – я только глядел.
– А что же, я заваривала, да? – закричала Таиска. – Я мою посуду и мою! И никаких цветов я на столешнике не делаю!
– Городская, а баловная! – строго сказала Груша. – Ишь что сбаловала!
И ушла в горницу.
У Валентинки сразу пропала вся радость. Она вытащила из своей желтой сумочки носовой платок и попробовала потихоньку стереть краску. Но краска была масляная, она не стиралась. Сердце Валентинки сжалось от страха и горя. Что она наделала! Зачем она послушалась Таиску? Что теперь скажет мать, что она скажет матери?
Валентинка спрятала баночку с краской и села в уголок. Скрип снега за окном, стук во дворе, чей-нибудь громкий голос на улице – все заставляло ее вздрагивать: мать идет!
И потом – дед. Что скажет дед, когда это увидит?
«Может, у вас в городе можно портить скатерти, ну а уж у нас этого нельзя! Таких барышень нам здесь не надо!» – вот что он скажет, наверно.
Может быть, полчаса прошло, может быть, час. Послышались шаги на крыльце, скрипнула дверь в сенях, и в избу вошла мать. Необычная тишина показалась ей странной. Она внимательно поглядела кругом.
