— В укрытие! — скомандовал Алеша.
Они скрылись в темном, обгоревшем от попадания молнии дупле дуба. Они стояли вдвоем в тесноте, и в перерыве между разрывами было слышно их громкое дыхание: полый ствол дуба усиливал звук, как огромный резонатор.
— Тебе не страшно? — спросил повар.
Алеша смолчал. Страх надо скрывать, глушить, подавлять, как лесной пожар, которому только дай волю. Сейчас страху нельзя было давать волю.
— Мне страшно, — признался повар. — Скорей бы все кончилось.
— У нас тоже есть минометы, — сказал Алеша. — И танки, и истребители, и все, что надо. Главное — продержаться.
— Заставы нет, — как бы сам себе сказал повар, — и непонятно, что за нами.
— Понятно! — упрямо сказал Алеша. — За нами Дубица, Домашево, Минск, Москва, Пермь, станция Кын, деревня Грязнуха…
— Ты где родился?
— В Ростове…
— И Ростов за нами. Понял?!
Ответа товарища он не услышал. Его накрыл грохот близких разрывов.
Потом Алеша отправил повара на заставу за патронами. Повар не хотел оставлять Алешу, но тот, как старший по наряду, приказал идти.
Снова ударил колокол. Его не касалось, что происходит вокруг, не смущал грохот орудий, он нес свою колокольную службу: звенел, когда положено было звенеть, война, не война. На этот раз удары колокола отозвались в раненом пограничнике смутной тревогой. Он вздрогнул и почувствовал резкую боль в плече. Эта боль, знакомая и выстраданная, повела его, как тропинка. Он как бы очутился в дупле, в своем надежном укрытии, которое немцы на том берегу принимали за дот. К тому времени кустарник сильно обгорел и был побит осколками. Трава почернела вокруг. Фашисты вели плотный минометный огонь по большой площади. А Алеша все время менял огневую позицию. Он ловко карабкался по ветвям, стрелял то с земли, то с макушки дуба.
На середине реки, где проходила линия границы, Алеша воздвиг огнем своего пулемета непроходимую стену. Немцы разбивались о нее, гибли, поспешно откатывались обратно, но разрушить преграду не было никакой возможности, стена исчезала так же неожиданно, как и появлялась.
Когда огонь был особенно плотным, Алеша укрылся в дупле. Его беспокоил повар. Неужели он сбежал с этой Алешиной Малой земли, где, кроме огня и осколков, ничего нет? И Алеше в первый раз стало страшно оттого, что кто-то может сбежать, уступить им…
Потом обойма кончилась, и он вышел из дупла. Он посмотрел на реку. Подышал. И тут запоздалая мина хлопнулась рядом. Сверкнула, ударила по глазам, грохнула, и неожиданная нестерпимая боль обожгла плечо. В это время на той стороне ударил колокол.
Алеша упал. Боль оглушила его. Он не мог ни о чем думать, только о боли. Она стояла в глазах, отдавалась в голове. Она заглушила колокол. А с того берега уже стаскивали в воду надувные лодки.
Где же повар? Куда он девался? Ему бы пончики жарить, а не воевать. И стрелял он неважнецки. Но сейчас до зарезу был нужен человек. Хоть какой-нибудь, только свой.
Алеша оторвался от земли и дополз до пулемета. Кое-как поставил его на сошки. Оперся на один локоть. Прицельная мушка прыгала по воде и никак не могла зацепиться за борт лодки. Алеше казалось, что по реке плывут настоящие бизоны, плывут к нему, чтобы растоптать его копытами. Они плывут спокойно, потому что знают, что все живое на нашем берегу уничтожено: и взвод и дот — все, за что враги принимали Алешу и его пулемет.
Локоть дрожал, и Алеша никак не мог остановить мушку: она соскальзывала с лиц, с касок, с мутно-зеленых мундиров. Лодки уткнулись тупыми носами в берег. И по дымящейся траве уже бежали первые каски и закатанные рукава. Еще несколько мгновений, и с Алешей все будет кончено. Он слышал глухой стук сапог. Дыхание бегущих. Команду: «Шнеллер! Шнеллер!» Рослый белобрысый немец со шрамом на скуле вырос перед Алешей. Обнаженные до локтей руки были в пуху и в бесцветных веснушках…
Война, как река, рассекала Алешину жизнь. Все дорогое осталось на том берегу, куда он уже никогда не сможет доплыть. Он мог только смотреть на тот берег, ждать: может быть, мелькнет знакомое лицо, донесется обрывок песни, повеет черемухой… Алеша не слышал гула орудий и раздирающего воя бомб — перенесся на тот берег… Когда он, молодой учитель, вел свой первый урок, ребята очень шумели, но Алеше от волненья казалось, что в классе тихо. Маленькую боль заглушает большая. Старую рану — новая.
Так устроен человек.
Если бы сейчас пришла Люся. Если бы она склонилась над ним так, чтобы золотистый волосок коснулся его щеки…
Они как-то были в кино, смотрели картину «Если завтра война». Тогда еще не было слов: «Застава ведет бой», «Не вернулся из наряда», «Разбит пулемет», «Командир погиб, команду принял политрук», «В районе 117-го погранстолба артобстрел», «Умер от ран», «Немцы обходят с фланга», «Застава с начальствующим составом погибла смертью храбрых, отстаивая Родину от вторжения фашистов»… Война была только в кино, но Люся возвращалась домой подавленная, с каким-то недобрым предчувствием. Она спросила:
— Что будет, если начнется война?
— Будем воевать, — очень спокойно ответил Алеша.
— И я с тобой.
— Ты?!
— Я сдала нормы на значок ГСО.[1] Я умею перевязывать раненых.
— Ты перевязывала раненых?
— Я перевязывала Ваську. Он лежал смирно. Руку перевязывала, ногу. Но потом он убежал с бинтами.
Где теперь Люся? Почему она не придет и не перевяжет его, как обещала? Может быть, с ее бинтами и он побежит, как Васька?
У того немца были здоровенные руки с веснушками и с медным пухом. Они как бы встряхнули Алешу. Мушка замерла. Обрела жесткость. И пограничник сам себе прошептал команду:
— Огонь!
И когда ударил пулемет, боль утихла.
Первым уткнулся в землю белобрысый немец. Его потом нашли у самого дуба.
А о поваре Алеша зря подумал. Повар вернулся. Принес обгоревший ящик с патронами. Но метрах в десяти от дуба его в висок… Хороший был повар. По воскресеньям пончики жарил…
Алеша открыл глаза. Он не мог повернуть головы и смотрел только одним глазом. Кто-то стоял перед ним на камнях, похожий на давно умершего дедушку. Откуда здесь дедушка? Почему он одет во все черное? Почему у дедушки, красного партизана, поблескивает крест? Может быть, крест причудился Алеше? Он прошептал:
— Дедушка, пойдем отсюда.
Дедушка молчал. И только глаза его, удивительно знакомые, светились. Он сказал:
— Сын мой, я пришел к тебе по зову сердца, чтобы облегчить твою душу. Исповедуйся.
Дедушка сразу пропал.
Теперь Алеша видел только крест, который раскачивался над ним, и вместе с крестом качалась трава и часть неба, которую он видел. Алеша-то думал, что отвоевался, а ему еще надо противостоять. Он собрался с силами и сказал:
— Я — комсомолец.
У него не хватило сил сказать большее, но он сказал: «Я — комсомолец». И монаха сразу не стало рядом. А что сказал бы он, если бы не был комсомольцем? Как бы он держался там, на родном берегу, истекая кровью, но сдерживая врага, если бы не чувствовал себя частицей огромного молодого товарищества, которое зовется одним словом — комсомол. Раньше он не знал, какой силой обладает это слово, это имя, это товарищество. А сейчас по всей линии границы такие же парни, как он, Алеша, лежат за пулеметами, идут в штыковую, погибают с гранатой в руке и бьют врага, бьют и погибают, и бьют. И каждый из них говорит:
— Я — комсомолец!
И это значит: я не один.
Алеше захотелось услышать подтверждение своим мыслям, и он, не открывая глаз, спросил монаха:
— Как там… у нас?..
— Крепость держится.
На войне год засчитывали за три. За сколько же нужно было засчитать Алеше его первый и последний день войны, если все трудности и страдания, уместившиеся в этом единственном дне, перевешивали все пережитое им за жизнь? Алеша вступил в этот день молодым, необстрелянным, вышел же израненным, непокоренным, покрытым железной окалиной, от которой отлетали мелкие страхи, а большие оставляли только вмятинки. Но в глубине он оставался прежним, робким и застенчивым, зеленым, как петлички на его гимнастерке.
Откуда взялся немецкий снайпер? Как он подловил Алешу? Как сумел взять его в перекрестье? В общем грохоте Алеша даже не услышал выстрела снайперской винтовки. Он вдруг задохнулся от новой пронзительной боли. Что наделала эта пуля! Она убила все! От этой пули долгие годы будет страдать мама, будет плакать Люся, будут грустить товарищи, и ребятишек придется учить другому учителю. Она ранила Алешу и полетела дальше за тысячи километров, за тысячи дней. Маленький кусочек свинца в никелевой оболочке…
Алеше показалось, что он лежит на берегу реки, у самой воды, и над ней поднимается молочный пар. И, разрезая этот пар, плывут три черных паруса. Откуда взялись на Буге паруса и почему они не белые, а обугленные? Это он, Алеша, плывет на странном судне под тремя парусами «из воряг во греки». Нет, не во греки, а на станцию Кын, в родную деревню Грязнуху. А Люся смеется:
