— У вас в Грязнухе все грязные? Да?
Алеша сердится на Люсю:
— Глупости! Не в названии дело. Наша Грязнуха почище других Чистух.
Люся все равно смеется. Алеша не знает, что сказать, и говорит:
— А наш повар такие пончики печет по воскресеньям!
Ах да, повара уже нет. Он погиб. Его осколком… в висок… А меня… Люсенька, милая, меня еще в грудь навылет… А думал, что больнее плеча не может быть. Люсенька, где твои бинты… Будь готов к санитарной обороне…
Черные паруса подхватили его и понесли по реке. Никуда не денешься от этой реки.
В последний раз фашисты предприняли попытку, когда уже стемнело. Алеша лежал в дупле, совсем ослабевший от потери крови, ослепленный и оглушенный нестерпимой болью. Боль обвила его стальными кольцами и душила все сильней, сильней. Разорвать эти кольца не было сил. Совсем ослабли руки. Непонятно, как он услышал, что немцы начали переправу. Какое-то необъяснимое чувство — часовой на границе обязан задерживать всех лиц, нарушивших границу, — не попало под стальные кольца, пробило сигнал тревоги: плывут! Алеша потянулся к пулемету, но привычное оружие оказалось неимоверно тяжелым, и он не смог сдвинуть его с места. Однако рукой он нащупал спусковой крючок и из последних сил нажал его. Он не мог попасть во врагов, потому что пулемет лежал на боку и, подпрыгивая, стрелял наугад. Но слепая очередь сделала свое дело: спугнула немцев, они повернули… Алеша даже не слышал звука своих выстрелов, только по толчкам в руку чувствовал: пулемет стреляет. Алеша стрелял и терял сознание. Он уже погрузился в темную, душную бездну, а его окаменевший палец жал, жал на спусковой крючок. И до тех пор, пока в диске были патроны, пулемет стрелял.
Сейчас на монастырском дворе Алеша еще чувствовал толчки в руку. Откуда они шли? От пулемета или от сердца? Он не мог разобраться, все смешалось в его сознании. Указательный палец был согнут, как бы оттягивал на себя невидимый спусковой крючок. Щека прижата к земле. Гимнастерка в угле обгоревшего дуба. Ржавчина по краям темно-алого пятна на рукаве. Зеленая петличка.
Как там дома? Как бьются заставы? Пришло ли подкрепление? Усилием воли Алеша оторвал голову от земли и посмотрел в небо. Над ним стояло солнце. Оно пришло с родного берега — значит, берег не сожжен и не распластан, живет, бьется. И солнце не сбили, не затоптали сапогами. Оно светит в полную силу, поднятое в небо, как несдающийся флаг Родины.
Алеша уронил голову. Рядом повисли три черных паруса. Алеша понял, что все кончается. Но не должно же это кончиться бесследно. Пусть там, на родном берегу, знают, что он охранял свой участок границы. Неслушающимися губами Алеша прошептал:
— Я… пограничник из Дубиц… Может быть, кого-нибудь увидите — передайте… Я выполнил свой долг перед Родиной.
Черные паруса отнесло куда-то порывом ветра. И снова острая травинка стала покалывать закрытое веко. В какую-то минуту Алеше показалось, что он лежит у себя за домом, на огороде и втягивает запах укропа. И ему захотелось похрустеть огурчиком, на который налипла зеленая звездочка укропа… Жизнь кончалась, уходила в землю. Но еще оставалась ее малая мера… Может быть, один глоток… Он увидел большие серые глаза и тонкий, закрученный пружинкой волос… «Так на кого я похож?» Глаза не засмеялись. «На мельника?» Почему глаза не смеются. «Если ранят, я сумею забинтовать тебя…» Бинтовать уже не надо. Не к чему… Он напряг свою память, но вместо серых глаз увидел удивительно знакомое женское лицо, обрамленное большим темным платком, спадающим на плечи. Услышал голос с хрипотцой. Почувствовал теплый запах, идущий из печи, в которой печется хлеб… Он никак не мог понять, кто она. Но почувствовал, что дом, трава, хлеб, школа, дороги, радость, граница, переживания, первый самостоятельный урок — весь круг его жизни начинался с нее и замыкался на ней… Он увидел ее глаза, обветренные губы, почувствовал прикосновение ее руки ко лбу. И всем своим существом потянулся к ней. Он хотел прошептать «мама», но слово не зазвучало, оно проявилось беззвучным выдохом.
Большеголовый монах наклонился и сорвал травинку, которая покалывала ему веко. Но это уже не имело значения.
В надвратной звоннице ударил колокол. А за Бугом гремели орудия, отдавая прощальный салют Алеше.
Лелька сидит на крыльце и штопает чулок. Она поленилась разыскать грибок и штопает прямо на коленке. Осторожно, чтобы не уколоться, она то опускает, то поднимает блестящее острие иглы. Розовая коленка постепенно скрывается под штопкой, похожей на листок тетради в клеточку.
В степи жарко. Ничего не хочется делать. И сидеть совсем без дела — скучно. Вот Лелька и придумала себе занятие.
Когда она наклоняется вперед, одна из косичек соскальзывает с плеча и ложится на ключицу. Лелька недовольно водворяет косичку на место — за спину. Она делает это резко, будто хочет забросить ее подальше, раз и навсегда.
Коленка почти упирается в подбородок. Иголка тянет за собой рыжую нитку. Лелька так увлеклась работой, что не замечает, как отворяется калитка и кто-то входит в палисадник. Когда девочка поднимает глаза, перед ней стоят Федор Федорович, председатель поселкового Совета, и незнакомый военный. Лицо Федора Федоровича коричневое, испеченное на солнце. А военный белолицый. Он еще не загорел на степном солнышке. В одной руке он держит зеленый чемодан, в другой, согнутой в локте, — шинель.
— Здравствуй, хозяйка, — говорит Федор Федорович.
— Здрасьте, — отзывается Лелька и встает со ступеньки.
Она не выпускает из рук иглу, и короткая нитка не дает ей выпрямиться. Одна нога в чулке, а другая безо всего, голая. Косичка снова соскользнула с плеча. Вид у Лельки, вероятно, смешной, потому что военный отворачивается в сторону, чтобы скрыть улыбку.
— Где мать? — спрашивает Федор Федорович.
Он спрашивает, а военный молчит. Стоит за Федором Федоровичем и из-за его плеча смотрит на Лельку. Девочке кажется, что он разглядывает ее заштопанную коленку. Ей хочется прикрыть коленку, но сарафан короткий.
— Мама пошла в сельпо, — отвечает Лелька и краснеет.
Иголка выскальзывает из рук и, поблескивая, раскачивается на нитке.
— Ну, вот что, — говорит Федор Федорович, — ты, конечно, слыхала про снаряды?
Лелька мотнула головой. Она слышала, что в степи, неподалеку от поселка, обнаружили завалившуюся землянку со снарядами — артпогребок. Артпогребок был брошен немцами много лет назад. А теперь нашелся. Говорят, что он заминирован.
— Так вот, — продолжает председатель поселкового Совета, — прибыли саперы обезвреживать. Солдат мы поместили в школе, а командира… — Федор Федорович кивает на военного и слегка подталкивает его вперед, — а командира мы хотим определить к вам.
Лелька снова кивает.
— Места у вас много. Думаю, мать возражать не будет?
— Ага, — соглашается Лелька, будто она заранее знает, что мама не будет возражать.
— Тогда знакомьтесь. Лейтенант… — Федор Федорович вопросительно смотрит на военного.
— Шура, — подсказывает тот.
— Лейтенант Шура… А это Лелька.
— Очень приятно, — говорит лейтенант, а Лелька снова краснеет. Она ничего не может с собой поделать. Краска стыда по малейшему поводу заливает ее лицо, обдает его жаром и отравляет Лельке жизнь.
Девочка покраснела, будущий жилец отвернул лицо, чтобы скрыть улыбку, а Федор Федорович почесал седую щетину, которая проступает как соль на его запеченной, коричневой щеке.
— Сейчас мы пойдем в степь, — распоряжается председатель. — Вещи лейтенант оставит здесь. А придет мать, ты предупреди ее.
Лейтенант Шура подходит к крыльцу и вопросительно смотрит на Лельку.
— Можно здесь поставить?
— Ага! — кивает Лелька и закусывает губу, будто губа — виновница ее смятения.
Лейтенант поставил на крыльцо зеленый чемодан, положил на него шинель.
— Пошли! — почти скомандовал Федор Федорович.
И они зашагали к калитке.
Когда неожиданные гости ушли, Лелька облегченно вздохнула и опустилась на ступеньку, согретую солнцем. Первым делом она поджала ноги и прикрыла подолом сарафана заштопанную коленку.
Рядом, на ступеньке, стоял чемодан, на нем лежала сложенная пополам шинель. Шинель была серой и шершавой. От нее пахло валенком. На погонах весело поблескивали звездочки: по две на каждом.
Лелька покосилась на чужие вещи и быстро стянула с ноги заштопанный чулок. Будто вместе с чемоданом и шинелью в доме остался жилец и его насмешливые глаза продолжали рассматривать Лельку, отыскивая, над чем бы посмеяться.
Лелькин дом маленький, но двухэтажный. Вернее, на чердаке папа при жизни сделал небольшую комнатку «для гостей». Когда приезжал дядя Митя, его помещали на втором этаже. С тех пор гостей не было. Но за комнатой сохранилось название — «для гостей». Вот туда-то Лелька и решила определить жильца.
