Жигмонд Мориц - Будь честным всегда

Он улыбнулся, на минутку прильнул лицом к блузе девушки и, поеживаясь с мороза, почувствовал тепло ее тела.

— Целую вам ручки, — пролепетал он.

Белла не сразу выпустила его из объятий и стояла, склонившись к нему, словно желая что-то сказать, но молчала, лишь приоткрыв в улыбке свои красивые, словно фарфоровые, зубки. От нее исходил необыкновенно приятный аромат.

— Много у вас уроков? — спросила она, чуть отстраняя, но все еще не отпуская Миши.

— Хватает.

— Очень много?

— Порядочно.

Девушка, засмеявшись, отвернулась, устремив взгляд в сторону.

— Прошу вас, господин Миши, — и левой рукой она указала на дверь комнаты.

Мальчик вошел.

Госпожа Дороги сидела на своем обычном месте, у стола между кроватями, в большом старом кресле. Он тихо поздоровался с ней, и она в знак приветствия проводила его недобрым, угрюмым, пристальным взглядом. Миши поспешил проскользнуть в соседнюю комнату. Там была одна Илика. Увидев его, она залилась смехом.

Оказавшись с ней наедине, мальчик окончательно смутился.

— Извините, а Шани здесь нет? — спросил он.

Девочка закусила губы, чтобы снова не рассмеяться.

— Шани здесь нет? — еще раз спросил он.

— Вы же видите, что его здесь нет, — так и покатилась со смеху Илика.

Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью, а Миши покраснел. Стать бы ему сейчас великаном с длинными-предлинными ручищами, он проник бы через стены, через закрытую дверь, схватил бы эту девчонку и оттрепал хорошенько за волосы.

Может быть, она все же скажет Шани о его приходе, подумал он и сел за стол, где уже были разложены учебники.

Вынув из кармана карандаш, он принялся черкать что-то не полях тетради. В теплой, тихой комнате чуть клонило ко сну, из-за стены доносилось тиканье часов, и вдруг он вывел:

Давно уже вертелись у него в голове эти строчки. Кто знает, когда родилось первое четверостишие, но сочинить продолжение никак не удавалось: все не хватало времени сосредоточиться. Ему хотелось рассказать, как полковник Шимони поднялся на верхушку колокольни, чтобы достать птенчиков, и, хотя приятели сбросили его оттуда, он ничуть не пострадал. Уже два месяца не выходила у него из головы эта история, и он решил написать балладу о полковнике Шимони. Вроде той: «Поклялся король Ласло Хуняди…» Как-то ночью он сочинил стихотворение до конца, но нельзя было встать с кровати и записать, наутро же оно выветрилось из головы.

А сейчас вдруг родилось продолжение:

Миши страшно обрадовался, он и не ожидал от себя такого: стихи сложились как бы сами собой, не пришлось ломать голову.

Ух! Лицо у Миши вытянулось. Как прекрасно он начал, казалось, так же легко пойдет дело дальше, но вот эти слова «ну а он — привет» написаны явно по недомыслию, ничего лучшего он не мог придумать. Ну вот, привет сочинительству! Да и с чего он решил, что способен писать стихи?

«Нет» рифмуется с «берет», «штиблет», «свет», «омлет», «котлет»…

Есть!

Чуть повеселев, Миши засмеялся, но тут же отверг эти строчки.

Некоторое время он в задумчивости смотрел перед собой, потом зачеркнул строфу и написал:

Нет, плохо, он зачеркнул и это. Тут кто-то склонился над головой Миши, и по волне обдавшего его тепла он понял, что это Белла.

— Вы пишете стихи?

Поспешно вырвав из тетради страничку, мальчик в отчаянии смял ее и зажал в кулаке.

Белла со смехом схватила Миши за руку, пытаясь отнять листок.

Он отбивался, как мог. Девушка была намного сильней его, но Миши весь напрягся и прижал кулаки к груди. Обхватив его обеими руками, Белла пыталась разжать ему пальцы. Оба они не отдавали себе отчета, как завязалась между ними борьба, зачем Белле во что бы то ни стало нужна эта бумажка, а Миши любой ценой готов ее отстаивать.

Несколько секунд шла эта молчаливая борьба.

— Ну дайте, Мишика, золотце мое, дорогой, ненаглядный, — молила она. — Умру, если не дадите!

Но он с торжествующим смехом засунул кулак в карман. Лицо у него раскраснелось, широко раскрытые черные глаза сверкали.

Совершенно счастливый, он лишь упрямо качал головой: не дам, мол.

— Мишика, миленький, золотце мое… — И девушка погладила его по щеке. — Вы должны дать, мне так хочется прочитать ваши стихи, ваши стишки, дорогой, золотой Мишика, ну дайте, милый Миши…

— Не могу, — сказал мальчик, чувствуя сладостную дрожь во всем теле.

— Вы же для меня их сочинили, — ласковым шепотком проговорила Белла, — и все равно отдадите. — Она настойчиво и как-то странно смотрела ему в глаза.

Миши хотелось расхохотаться, крикнуть ей в лицо, что он и не думал писать для нее, но, сам не зная почему, он промолчал, оставив девушку при ее мнении.

— О чем там речь, Мишика, о лепестках роз, аромате фиалок, дорогой поэтик, маленький-премаленький, крошечный поэтик?

Он застыл от изумления, еле сдерживая смех. О лепестках роз? И об этом можно писать стихи?

— Не дадите, я обижусь, — пролепетала она.

Однако мальчик опять упрямо покачал головой.

— Ну, я сердита на вас.

Взяв шитье, девушка села по другую сторону стола, у окна.

— Все-таки я сердита на вас, — повторила она и замолчала надолго.

Миши тоже сел на свое место. Серьезное лицо Беллы чуть смутило его. Он уже готов был показать ей стихи. Но тут в комнату вошел Шани.

Не поздоровавшись, Шани сел за стол напротив сестры и тут же заметил, что из его тетради вырван лист. Он сделал большие глаза, покосился на Миши, потом на Беллу, поморщился, но ни слова не сказал. Миши постеснялся признаться в том, что произошло, и заговорил о занятиях. Наконец-то начался и мучительно долго тянулся урок. В какой-то момент Миши поглядел на Беллу, глаза их встретились. Девушка так ласково, ободряюще смотрела на него, что он почувствовал нежную теплоту ее взгляда, у него точно выросли крылья, мысли в голове прояснились, и он четко сформулировал основные положения тройного правила. И когда говорил что-нибудь особенно удачно и складно, неизменно посматривал на Беллу и с невыразимым наслаждением ощущал на себе ее теплый, ласковый, одобрительный взгляд.

Ах, если бы этот день тянулся до бесконечности! Никогда еще не чувствовал он себя таким бодрым, умным, значительным. Он мог бы сейчас обучать чему угодно, принялся объяснять самое трудное и не просто растолковывал Шани, а видел перед собой какую-то более высокую цель. Ему хотелось изъясняться в высокопарном стиле, и с языка слетали такие слова, которые он прежде и не отважился бы произнести: «поэтично», «дух», «благоуханный цветок» и тому подобное. А когда Белла зажигала лампу, вдруг воцарилось молчание. Миши не спускал глаз с горящей спички и склонившегося над ней нежного, мечтательного личика. Эта девушка, обычно такая живая и веселая, насмешница и забияка, стала сейчас кроткой, ласковой, доброй, как сестра. Никто, кроме матери, никогда еще не был ему так близок. И он, счастливый, забыл бы о всех своих невзгодах и бедах, если бы не мучительная мысль, что скоро придется покинуть этот дом. Он и сам не знал, почему сегодня у него не выходил из головы слепой старик, с трудом заставлял себя не думать о том, что дело с лотерейным билетом плохо кончится…

Здесь, в теплой тихой комнате, все молчали, он один непрерывно говорил. Наконец Миши приуныл и загрустил. Шани переводил латинскую фразу: «Славное происхождение римского народа облагораживает сердце каждого гражданина».

— А вот происхождение венгерского народа, — сказал вдруг Миши, — видно, не облагораживает венгерских граждан.

— А почему? — с удивлением взглянула на него Белла.

— Потому что венгры невежды, они ничего не знают о своем происхождении, не интересуются им.

— Почему, Миши?

— Да ведь их предки не знатные господа, а бедные пастухи, табунщики, земледельцы. Поэтому они не интересуются своими родичами, которые до сих пор остались бедняками, нищими крестьянами.

— Какими родичами, Миши?

— И у венгров есть родичи. Немцы и англичане знают, конечно, кто им сродни, итальянцы тоже знают, что французы их сородичи, а венгры понятия не имеют, кто им родня: финны, турки или болгары.