— Да, — сказала ему. — Приходи завтра на рассвете ко мне. Хочу с тобой вместе поехать с древними разговор держать. Хочу знать, зачем ему мои люди на этой земле.
Чужеземец только кивнул.
Как пришло это мне — ехать к Чу — я не знаю. Почему позвала Эвмея с собой, не знаю тоже, верно, ээ мой шепнул, без него и не вернулась бы я тогда.
Ночью спала плохо. Вдруг проснулась и, решив, что рассвет близко, выскочила из дома. Но Большая повозка высоко еще стояла на небе. Ночь стояла. Совсем немного я поспала. Вернулась обратно в дом.
Хлопнула дверью — пошевелилась тень мамушки у очага. Уже несколько лет слепа была она, лишь на шорохи поднимала голову.
— Ал-Аштара? Ты ли это, золотое дитя? — спросила она.
— Я, старая. Спи, — так ей сказала и хотела ложиться снова, но она спросила опять:
— Пусто в доме?
— Пусто, мамушка. Только я. Ночь стоит. Спи.
— Значит, снилось мне то: отец твой да брат, помнишь брата, Санталая? Будто в дом вошли и ходят по дому, а тебя нет, тебя ждут.
Я вздрогнула. Не сразу ответила:
— Нехороший твой сон. Знаешь же сама, нет их давно под солнцем.
— Знаю я, золотое дитя, да все забываю. Все мерещится, что приходят они сюда. Дом их здесь, куда им еще идти.
— На вышнем пастбище они сейчас отдыхают. Ничего не оставили здесь. Незачем и приходить. Тебе грезится, дымом ты надышалась. Спи, старая.
И я снова хотела лечь. Но она остановила меня.
— Посиди с трухлявой, Ал-Аштара, — позвала она меня слабым голосом, и мне почудился в нем страх. — Сколько ночей я сторожила огонь, посиди со мной рядом, скоро к предкам своим я уйду. В каменной лодке спустят меня по реке смерти, и там уже не увидимся мы — сама говоришь, есть у вас небесное пастбище, места другие. А ты знаешь, как сердце это к тебе шелковой ниткой привязано.
Я подошла к ней и села рядом. Никогда не говорила со мной мамушка о своей смерти, давно не ласкала меня. Я села, взяла веретено, что у ног ее лежало, и стала прясть, а она продолжила шепотом говорить мне что-то. Я почти не слушала, в мыслях своих тревожных обитая, пока одно слово не сказала она, как за нить мое внимание притянула.
— …Колодцы эти ведут в такие места, где нет людей, только счастливые духи-призраки тех, кто покинул горы под солнцем, — рассказывала она. — Там тоже есть горы, тоже есть леса, но для тех, кто жил добром под солнцем, там все доступно без труда. Мы же — хозяева тех мест. Здесь, под солнцем, дома свои держим. А кто будет охранять наши дома, пока внизу мы живем? И предки мои сказали: мы будем, если потом всех нас, и наших детей, и детей их детей, и так без счета, в те ворота счастливые проведете. Храните же, — каменные великаны сказали. А провести в ворота можно будет только тех, кто горы под солнцем покинет. Делайте тогда каменную лодку и под землю по счастливой реке спускайте…
— Подожди! — остановила я ее в волнении. — Скажи-ка: великанов тех не Чу называют?
Мамушка даже обернула на меня свои слепые глаза:
— Шеш, молчи! Пеплом рот набей. Кто ж ночью имя их вспоминает? Вот разверзнется земля, и здесь будут они! Одно спасает тебя — не наших ты кровей.
— Не злись, старая. — Я взяла ее сухую ладошку и стала гладить. — Ты мне все получше расскажи. Так что же, ваши люди их дома берегут? А за это они их по колодцам в землю провожают?
— Нет, не по колодцам. Колодцы эти — из их домов в подземное царство идут. Там сами они обитают. А мы на лодках через реку смерти к ним спускаемся. А стеречь обещали и никому из нашего люда подходить к домам не даем. За это нас к себе они и берут.
— А что-то еще они просили у вас?
— Нет, им много не надо: чтобы только жили на этом месте и за домами смотрели.
— За домами смотрели… на месте жили… — как эхо, я повторила. — Знаешь ли ты, мамушка, что ты старейшая из своих людей? Сколько с ними я ни говорила, не знал никто о домах великанов такого, что ты знаешь. И объяснить мне не мог.
— Забывать люди стали. А как вы на землю эту пришли, так мы все за вами живем, себя не помним и как будто все, чем здесь мы были, вам переходит.
— Нам переходит… Как же ты права во всем, старая! Как же я раньше не думала у тебя узнать! И правда, все переходит: вы их хранили, нынче нас своей охраной поставить хотят, к земле прибить, тяжелее железа, прибить хотят… Но скажи, мамушка, знаешь ли ты что про лэмо? К вам не они ли приходили от великанов, чтобы туда звать?
— Лэмо? — она протянула, задумавшись. — Нет, о них мне не известно. Да и то: много всего в мире живого бывает. То птица прилетит, какая никогда не летала, то рыба приплывет, какая никогда здесь не водилась…
Больше ничего она мне не сказала. Но и того было мне достаточно: как окошко во льду я вдруг разглядела, через него вниз посмотрела: множество рыб ходит в замерзшем озере. А я-то считала, мертво здесь все, нет объяснения.
Я поспала еще немного. Проснулась до света и, поев, склонилась к огню, просила помощи у матери Табити.
Призрачная, рассветная хмарь стояла, влажный туман поднимался из стана. Мамушка была за домом, лицом на восток стояла, гладила тощие свои косы и кланялась солнцу. Я увидела ее со спины, и прозрачной, как желтый лист, она показалась мне.
— Что, старая, солнце встречаешь? — спросила я ее ласково, подойдя ближе.
— Это ты, золотое дитя? Не встречаю — прощаюсь. Мне ли его встречать!
— Или смерть чуешь?
— Я не чую, кости мои уже по ней плачут. Сколько живу, никто не живет. Всех уже проводила, кто со мной начинал жить, и тех, кто родился, когда уже сама давно жила, — и тех тоже.
Она замолчала. Лицо ее было тогда, как сухой гриб. Моя голова в тот рассветный миг чистой была, не болела, что нечасто тогда случалось, и чувства были ясными: поняла я, что, вернувшись, в доме мамушки уже не увижу. Склонилась тогда над ней и поцеловала сухое лицо туда, где когда-то краснели губы.
— Прощай же, — сказала ей и ушла. Коня еще собрать надо было до того, как приедет Эвмей.
Мы отравились в степь, где положили Велехора в землю, как рассказала его вдова.
Странная это степь, небольшая и почти круглая, как блюдо, меж гор лежит. Белая цепь у нее на юге, на севере — таежные горы и перевал к стану торговцев, на западе от нее мы живем, а к востоку начинаются земли, уходящие в степь, — все ровнее и суше. Мутная река по ней течет, ее разделяя. На одном берегу темные живут, на другом Чу, и живые на тот берег не ходят.
От нашего стана до степи два дня пути. После полудня второго дня мы были там. По тени столбов у тропы, какие и мы, и темные ставим, чтобы путь солнца отмечать и знать, сколько дню осталось, поняла я, что сумерки нас застигнуть могут на переходе реки, и погонять мы стали коней. Где брод, темные нам указали, и с молчаливым любопытством проводили глазами, как отправились на запретный берег.
На той стороне степь неровная. Не только насыпи камней — стоят там скалы, невысокие, в ряду три на юго-запад протянулись. Постояла я возле курганов, не зная, в какой положили брата, посмотрела на их спящие булыжники и отправилась к первой скале, темно-зеленого камня. Коней связали, внизу оставили и по уступам вскарабкались наверх.
Вид на всю степь оттуда открывался. Прямо под нами насыпи Чу лежали, цепочками по всей степи расходясь. Надо было торопиться, солнце уже за горы ныряло. Тут же текла небольшая болотистая речушка, у которой оставили мы коней, по ее берегам росли лиственницы и тальник. Быстро мы с Эвмеем спустились, набрали хвороста для костра, чтоб всю ночь с огнем быть, и уже сели спокойно на скале, закат ожидая.
Солнце быстро село. Уходящий месяц тогда был, выйдет нескоро. Только звезды рассыпались по выси, и теплый ветер потянулся наверх, с остывающей степи, к нам. Наш одинокий костер, верно, издалека был хорошо виден, но этого я и хотела. Велев Эвмею держать огонь, я отошла на край скалы, откуда насыпи открывались, села на одежду и стала ждать.
Это пришло быстро, почти так, как и на Оуйхоге: вдруг появился туман, сначала неясный, потом все плотнее, и скоро вся степь была словно бы под водой, туман ее поглотил. Я смотрела туда и звала знакомые тени древних жителей этой земли, духов, людей ли, того не знала.
Они появились, и так же, как было много лет назад, ужас наполнил мое сердце. Но я удержала себя и заговорила с ними:
— Чу! Это я, царь люда Золотой реки, Ал-Аштара! Я с вами пришла говорить, ответьте: зачем вам люд мой? Зачем оставить на этой земле решили вы нас? Уже и братья гонят нас в кочевье, вы же не пускаете, сердцами людей завладев. Не достало ли вам еще воинов, что в ваших домах легли? Отпустите нас! Отпустите, или мало еще вам отдали?
Они услышали меня — я это почуяла — и потянулись все к скале. Как сердце ночи, тьма, что ночь порождает, так стали они вокруг. Но молчали, и несказанная гордость, презрение шли от них. Я была для них как корова или овца — жертва, приведенная к ним, скотина. Это всем существом своим я поняла.
