школе учат?!
— А всему понемногу… — смеюсь я.
— Но ты просто удивляешь меня… Вот занялся бы чем-то дельным: учиться и любить что-то такое, чтоб надежное и чтоб оно, конечно, тоже главным было… А то — фотоаппарат… Деньги только транжирить! Говорил же я тебе: не покупай фотоаппарат, а скрипочку давай купим. Так нет! Дед же твой знаешь как на скрипочке играл! Она в его руках плакала, скрипочка та. Вот я и думал: разживусь на деньги — куплю скрипку. А война переиначила все — мне скрипочка не понадобилась для одной руки… Хоть бы из вас, моих детей, который заикнулся: «Тата, купи скрипочку…» Так нет, ни один! А ты, — отец огорченно смотрит мне в глаза, — ты просто обижаешь меня. Не то что на скрипочке, а на гармошке ленишься играть… Надя младшая, а смотри — обогнала тебя, все танцы уже играет. А ноты читает как! А ты, ежели начинаешь играть, то слушать невозможно — пиликаешь себе под нос…
— Что ему гармонь или скрипочка? Ему бы бубен и барабан! А сыграет, если что такое, и другой кто. Он под готовую музыку побарабанит… — Иван старается, подыгрывает отцу. — Бубен не гармонь — покупать не надо: натянул свежую шкуру на круг, высушил — и готово.
Но я по-прежнему смеюсь.
— Смешно тебе? — обиженно спрашивает отец. — А вот куда ты, подумай, когда школу окончишь, пойдешь? На учителя, знаю, не согласен. Да и род наш не такой, чтоб в учителя идти. Вот если бы на лесничего выучился — это было бы дело! Подумать только, еще и семилетку не окончил, а он уже в песни ударился, ха! Пустое это дело — песни. Знай это. Так вот я и думаю: не слушайся матери, а подавайся, как семилетку осилишь, в техникум на зверовода, как Малинин советует…
— Бобров же я и так, без техникума, ловить умею.
— Не вечно будем их ловить. Заселим Сибирь нашими бобрами, а там кто знает, как оно будет… Может, снова станем быкам хвосты накручивать…
— А что, не пропаду и с быком! — не сдаюсь я, отшучиваюсь.
— Ты вот, храбрец, не заносись очень-то, — замечает Иван, но уже серьезно. — Надо тебе на офицера идти, ведь нигде ты такой заботы не найдешь, чтобы одевали, кормили и учили… Эх, если бы мне, кажется, твои годы — и минуты не раздумывал бы: окончил бы десятилетку — и в военное училище, в танковое…
— А что — в офицеры можно! — соглашается отец. — Вот уж мне тогда сапоги яловые подкинет — военные, ноские!
— Да он, когда пробьется в офицеры, и гимнастерочку раздобудет для отца, и галифе диагоналевые, с кантиками! — язвит Иван в мой адрес.
— Вот-вот. Люблю военные гимнастерки — шьют их толково… Штатские сорочки что на животе, то и на груди — хоть шаром покати: ни складочки, ни впадинки — ровненько… Пусть бы карманы такие пришивали, как у военных, так хоть зажигалку было бы где носить…
Проснулся я, когда завтрак был уже готов (кухарил Иван, его черед). Помешивая деревянной ложкой вермишелевый суп, он бормотал себе под нос знакомую песню о трех танкистах.
Отца не было. Я знал, что он сейчас где-нибудь в лугах, выискивает бобровые озера. Признаться, не помню еще ни одного утра, чтоб так вот проснулся, а отец лежал или сидел в ожидании завтрака. Впрочем, и сегодня он, вижу, немало поработал… Пока Иван кашеварил, отец принес из лозняка отменную «кривую» — упругую, с выгибом возле комля, длинную хворостину, взамен той, которую мы где-то забыли. «Кривая — одно из необходимых орудий труда бобролова. В нашей бригаде «кривая» принадлежит только мне. Она, если можно так сказать, мои глаза и руки. Особенно теперь, когда вода мутная от частых дождей и дно реки не просматривается.
У каждого из нас как-то уж сами по себе определились обязанности. Отец с Шариком обследует берег. Их задача: почуять бобра и предупредить меня. Иван должен, ничем не нарушая тишину, вести лодку плавно и тихо, а я тем временем обязан обследовать незаменимой «кривой» подводный берег реки — как бы «прочитать» и выявить все его тайны, отыскать замаскированные входы в бобровые хоромы. А потом так их перекрыть, чтобы ни один бобр не миновал ловушки, не отбил ее в сторону. Всех ловушек двенадцать. Столько можно поместить в лодке. Но обычно бывает так, что пять-шесть ловушек заняты — в них отловленные бобры, за которыми машина, скажем, придет на другой, а то и на третий день. И мне приходится мудрить, комбинировать, обходиться двумя-тремя ловушками, а то и одной… Надеяться на успех можно после того только, когда окончательно уверишься, что все бобровые «проспекты» и тайники перекрыты и что деваться ему уже некуда…
Завтрак готов. Но я пока не стал есть, решил искупаться. Прыгнул с берега в Сож — назло Ивану, можно сказать. Он ведь никогда еще, как я знаю, вот так, по своей воле, не купался, хотя и вырос на воде и теперь весь день тоже на реке. Он такой. Даже когда блесну зацепит за корягу, то скорее оборвет ее, чем полезет в воду, чтоб достать. Перевел было все блесны Малинина, и теперь тот уже не оставляет спиннинг, забирает с собой.
Сож очаровал меня. Над голубой таинственно-трепетной гладью кудрявится сизый туман, окутывает наклоненные над рекой вербы, цепляется за вершины прибрежных кряжистых дубков. Густой веер солнечных лучей напоминает золотые струйки тихого, беззвучно-очистительного дождя…
Вскоре я услышал мерный звук мотора. Этот звук постепенно нарастает и переходит в рокот — и чем ближе, тем более резкий, неотступно-настойчивый.
— Кончай купаться, вылезай! — говорит мне отец, идучи по краю надречного глинистого обрыва.
Что ж, если уж он говорит так, значит, надо думать, есть у него какой-то интересный план, которым сейчас вот и поделится с нами. Мы примем этот план как должное и обязательное. И не более чем через полчаса постараемся быть готовыми на любые переходы — это если отец разведал озеришко с бобрами и надо отправляться туда без лодки.
— Разварилась что-то твоя вермишель, Иван, — наливая в миску суп, говорит отец. — Затирку ты сегодня готовил или что? К тому же суп холодный…
— Где ж вы слонялись полдня? — лежа, с ленцой спрашивает Иван. — На все есть своя пора… — Сам он, конечно, давно уже поел и даже покурить успел.
Мимо нашего бивака протарахтела вверх по реке лодка бакенщика. Иван — что это с ним? — даже пробежал
