— Наварила я вам тут горячей похлебки с тмином, — говорила она, — думаю, придете замерзшие, обогреетесь, а вас все нет и нет. Поди, вся уже выкипела.
— Да ты в тарелку плесни хоть малость, — взмолилась Порубячиха.
Она подошла к теплой печи и со всех сторон стала ощупывать ее по кирпичикам. По очереди дула на кончики пальцев — у нее закоченели руки.
Мама тем временем всех нас уже успела обласкать. Прижимаясь к ней, мы чувствовали, что она промерзла, чисто ледышка.
Тетка Гелена принесла две полные тарелки похлебки. Порубячиха с мамой накинулись на еду.
Похлебка была, должно быть, очень горячей, от нее шел пар. Но женщины были довольны, хоть обогрелись как следует.
Тетка Порубячиха скинула платок с головы — так ей стало тепло. Над верхней губой выступили блестящие крупинки пота, а в ямке под нижней скопилась влага, точно лужица.
Наша мама расправила на платье воротничок, сняла платок с головы и перекинула его через спинку кровати.
А когда они чуть отдышались, тетка Порубячиха вдруг рассмеялась и хлопнула себя ладонью по колену. А потом и вовсе перегнулась пополам от смеха.
И говорит:
— Вспомнилось мне, как мы этот кошель нашли.
Нам только это и надо было — мы наперебой забросали ее вопросами.
— Эта история точно для вас, дети, — улыбается мама.
А нам уж совсем невмоготу, мы тянем тетку Порубячиху за юбку и без передышки пристаем к ней, сгорая от любопытства.
— Да расскажу вам, расскажу, крохи вы мои, — говорит она, — дайте только дух перевести.
И через минуту начала:
— Ну вот как дело было. Едем это мы на Смоляровых санях. Уже почти смеркалось, наступил вечер. Смоляр зажигает фонарь сбоку саней, чтобы видно было дорогу. Фонарь то светит, то мигает, как ему вздумается. Смоляр сидит на передке, погоняет коней. Мы с вашей мамой зябнем на заднем сиденье, закутавшись в попоны. Ноги сунули в сено — на донышке саней еще осталась охапка. Обе нахохлились, чисто вороны в гнезде. И катим, катим. Куда ни кинь взгляд — лес кругом. С обеих сторон елки да елки, ветки да ветки. Все запорошено снегом, точно сахарной пудрой. Мы все едем, а становится темней да темней. Наконец только и видать на том расстоянии, куда падает свет от фонаря, не дальше. Вот так и сидим мы на заднем сиденье, и вдруг мама хватает меня за руку…
— И кричу, — подхватывает мама, — кричу: «Эй, Марка, кошелек в канаве!..»
— А я, — вскакивает разгоряченная Порубячиха со стула, переживая все заново, — я вскакиваю, вырываю у Смоляра вожжи и осаживаю лошадь…
Лошади вздымаются с перепугу и пускаются в пляс на задних ногах. Но потом опускаются на все четыре, переступают копытами тише, мельче и вовсе останавливаются. Смоляр в злобе кричит:
«Ну, бабы несчастные! Сатану и то легче везти, чем вас!»
Обе женщины пальцами указывают на то место у саней, где только при слабом свете фонаря в темноте можно различить толстый кошелек.
«Что это?» — спрашивает купец.
«Кошелек кто-то потерял».
«Кошелек?» — повторяет Смоляр.
Он сперва косится на женщин недоверчиво, сощурив глаза. Потом сквозь щелки век вспыхивает злой огонек. Ни мама, ни тетка еще точно не знают, что он надумал. И только потом догадываются: в купце огоньком загорелась жадность и зависть. Мозг его лихорадочно заработал: как бы это надуть женщин и присвоить себе кошелек? Вдруг он сует Порубячихе вожжи и пытается было соскочить с саней, чтобы схватить находку.
Тетка Порубячиха изображает за столом, как она его удерживала. Наглядно показывает, как уперлась ему в грудь и закричала:
«Хо, хоо, пан! Кошелек-то нашли мы вдвоем, но поскольку увидели его с ваших саней, согласны дать вам третью долю. И ни гроша больше».
Купец все зыркает глазами туда-сюда, словно перекатывает в них свои злобные мысли. Даже зубами скрипит, придумывая, как бы ему выкрутиться.
«Человек им добро делает, — ворчит он сердито, — в такую даль везет на заднем сиденье груз, точно свинцом налитый, а его еще хотят облапошить, отнять то, что ему положено. Находка принадлежит тому, кто первый увидел ее. А увидеть ее может лишь тот, кто сидит впереди. Стало быть, я».
«Хо, хоо, — кричит Порубячиха так, что кони пугаются, — хо, хоо, пан!»
«Ну конечно, я!» — нагло твердит Смоляр и отталкивает женщину.
Но она изо всех сил держит его и для надежности еще и ногу ставит на подножку, чтоб он не смог соскочить.
Глаза купца загораются уже каким-то иным светом. Это значит — придумал новую хитрость. Он вдруг делает испуганный вид, хватается за карман и орет во все горло:
«Гром и молния, да ведь это он у меня выпал из кармана! А вы тут делить его собрались, третью долю мне предлагаете».
Порубячиха опешила и тут же сняла ногу с подножки, освобождая дорогу.
— Мы подумали, что и вправду так, — подхватывает моя мама, — и даже засовестились.
Купчина соскакивает с саней прямо в канаву и хватает кошелек, набитый до отказа. Взвешивает его в руке, усмехается. Он стоит по колени в снегу и косится в сторону, избегая взгляда женщин.
«Конечно, мой!» — подтверждает он и тяжело переваливается по снегу — до того он тучен и неуклюж.
Смоляр взобрался на сани и в отличном настроении удобно устроился на передке. Женщинам он заслонил всю дорогу своей широкой спиной, да еще в толстом овчинном тулупе. Он пригнулся и, держа кошечек ниже колен, раскрыл его.
— Пока он засматривал в него, — продолжает тетка, — мы свесились через его плечо, глянули… У него даже руки тряслись от жадности, да только… — тетка понизила голос, и мы застыли в невыразимом напряжении, — только вместо денег кошелек был набит соломой. А в солому засунута была записка: «Жри солому, скупердяй!»
Торговец выпрямился и снова согнулся. Собственным глазам верить не хочет. Дергается в своем овчинном тулупе, точно его на вертеле жарят. Ну и надул
