Распахнув книгу на специальной закладке, Наташа нашла:
— Вот! «Все жители Новой Англии в течение многих лет покорно выстаивали а вагоне поезда всю дорогу, не позволяя себе ни единой жалобы вслух; и такое положение длилось до тех пор, пока эти бесчисленные миллионы не произвели на свет одного-единственного независимого человека, который встал на защиту своих прав и заставил железнодорожную компанию снабдить себя сиденьем». Ну, тут еще всякие размышления в том же духе. Ты понимаешь? Понимаешь, Ромка?!
— Не понимаю, — ответил он, хотя почуял нечто к себе причастное.
Тогда Наташа усадила его а кресло, примостилась на подлокотнике в тесной, волнующей близости — мама отсутствовала, брат в телевизор глядел, — обвила Ромкину шею нежной рукой и, теребя хаотичную прическу на буйной головушке, залепетала проникновенно:
— Не хитри, мужчинка! Все-то ты понял, я знаю. Ну и ладно, пускай так и будет, я мирюсь. Наверно, я — слабая трусиха — из тех, которые стоят в вагоне, если вокруг и все стоят. А ты…
— И что же? — заметно волнуясь, спросил Ромка.
— А то. Не перебивай! Я ведь не кончила. — Наташа попридержала ерзающего «мужчинку» на месте, склонилась низко лицом к лицу. И были ее глаза в этот миг на редкость сияющими, покорными и требовательными одновременно — такими на популярных артистов, растущих детей и предельно возлюбленных только глядят. — Я не кончила, Ромка! Послушай… Я вот что хочу сказать… Пускай ты будешь бунтарь. Пускай на тебя вечно валятся шишки, коль без них ты не можешь. Я согласна. Я приготовилась к этому. Уж как-нибудь справимся сообща. Я хотела оспорить твою стихию, лишить тебя воздуха, в котором ты летаешь и дышишь. Я не имею права оспаривать. Не хочу больше! Потому что… Во-первых, я тебя люблю. А во-вторых… Во-вторых, Ромка, может, ты и есть тот человек, который рождается раз за много лет…
Запаса было пятнадцать минут, и потому Ромка не галопировал привычно, а шел от автобуса к фабрике прогулочным шагом, незорко разглядывая при этом бугристый, в наледи тротуар, бровку снега вдоль него с провалами поперечных следов, языки расшарканных ребячьей забавой каточков. Раза два, взыграв по старинке, он проскользил тропой малолетних пешеходов, но без внимания, механически, ибо весь в предстоящее был погружен.
Вчера он даже не подумал, как будет работать целый месяц после скандального дезертирства. А вот теперь думал. И казалось Ромке, что люди начнут судачить напропалую — дескать, зазнайка, рвач, капитулянт. Здравый резон спорил: да начхать им на тебя, невелика фигура! Однако сопротивляться душевной червоточине было трудно, стыдливое опасение не поддавалось логике, тем более что к нему пристраивались и другие причины, осаждавшие совесть и честь. Ведь ни дома, ни у Наташи он так и не открылся, робея. Даже странно: дело сделано, а словесную точку поставить не мог. Но рано или поздно все выяснится конечно, и тогда уход с производства потребует аргументов, а к тому же…
— Здравствуй, Роман Андреевич! — вдруг сбили его с мысли.
— Привет, — оторвал он глаза от земли.
— Чего ежишься? Замерз, что ли?
— Так… Ничего…
Монтажистка Галя приравнялась к Ромкину ходу, затеяла попутный, стометровый разговор. Отстать или ускорить шаг, чтоб отвязаться от сотрудницы, было бы неприлично тут, перед самой фабрикой. На этой короткой дистанции у родного предприятия люди всегда сливались, как ртутные шарики, топали к проходной парами, группами, даже малознакомые не пробегали друг друга — так уж велось. Ромка, хоть и дернулся сперва, но сразу опомнился, взял себя в руки, ругнул свои сдавшие нервишки. Ну не глупо ли?.. Он так и так направляется в цех на всеобщее обозрение — с какой же стати чураться Гали за пять минут до того. Тем более, может, она и не знает про вчерашнее — откуда ей знать?
Однако Ромка ошибся. Монтажистка сразу же задала вопрос:
— Зачем это вы вчера носились как чумовые?
— Кто? — опешил Ромка.
— Да вы. Мастер, Виктор, ты сам и начальник тоже. Говорят, Фролов тебя обижает. Говорят, рекорды ставишь, а он не дает.
Ромка пожал плечами, не зная, как ответить. А Галя и не нуждалась в ответах, спрашивала лишь для завязки своих же сообщений. И оказывается, она была в курсе событий, следовательно, весь цех тоже был в курсе, чего Ромка вовсе не ожидал. Из многоречия попутчицы — строчила не хуже швейной машины — он, вслушиваясь и угадывая, пытался выдернуть главную завитушку дела: известно ли массам про его заявление и как они понимают этакий протестующий факт?
— Ой, ну ты просто мальчишка! — трещала Галя. — Кто же сцепляется с начальством в одиночку? Да будь ты хоть трижды прав… И для чего тогда профсоюз, фабком, уж если на то пошло? Ты обращался к Богданову? Сидишь, как бирюк, в своем закуточке. Я, конечно, не думаю, что ты увидел, победил. Я, конечно, Фролова знаю: человек грамотный, честный. Но ведь на всякого мудреца… У нас, например, тоже на него накопилось. И пробисты жалуются, конечно. Не понимаю, чего ты дожидаешься? Иди к Богданову, Огурцовой. Не пойдешь — они сами к тебе придут. Коллектив — сила! А уж если заварил кашу, то конечно…
Тут Ромка и Галя попали в человеческую речку, которая вливалась в проходную, и речка растащила их, понесла отдельно через плотину турникета. Ромка опередил доброжелательницу, помчался по лестнице, обуреваемый новым шквалом разноречивых мыслей и чувств. Правда, он не мог их разграничить, не мог суммировать все это: Наташино мнение, Галино, реальную обстановку, приказы начальства, собственное настроение, что-то еще… Короче говоря, он не знал, как поведет себя дальше. Одно томило: «Теперь уже поздно. Заявление. На попятную — нет уж! Смириться — ни за что!..».
Со страхом и наугад, будто в омут, нырнул Ромка в цеховую дверь. Но первые же физиономии подействовали успокоительно: они поворачивались ему вслед, как подсолнухи, на них было любопытство без тени ехидности или вреда. Ромка шел через цех обрадованный и смущенный.
— Волох! — заарканил его на ходу возглас Фролова. — Волох, подойди, возьми задание сразу. Переоденешься потом.
И когда он приблизился, мастер, благодушно осклабясь, спросил:
— Сказали, ты заявление нацарапал. Да?
Ромка молчал.
— Оно, вообще-то, к лучшему, — продолжил Фролов задушевно. — Все равно тебе здесь не работать. Надеюсь, ты понимаешь, не обижаешься на меня? Между прочим, я на тебя злости не держу, не думай. Хороший ты парень, могу на прощанье сказать. Вот только жизни не разумеешь. Ну, с годами пройдет. И еще посоветую тебе на прощанье…
— Довольно, — перебил наконец Ромка с окаменевшим лицом. — Не надо советов. Прощанье откладывается. Вы тоже хороший человек, и я не хочу с вами расставаться. Еще поработаем!
— Но ведь ты заявление подавал?
— Аннулирую! — выпалил Ромка. — Считайте, что его не было.
Ошарашенный мастер выпучил глаза, разинул рот для возмущенных криков, но не посмел при народе. Зато через мгновение он негромко и злорадно произнес:
— Ну уж дудки!..
А Ромка не услышал его.
Он сам стоял теперь, ошарашенный внезапностью своего протеста, не веря языку и ушам, не понимая, откуда что взялось, и не представляя последствий решительного слова. Вероятней всего, жизненный импульс задремавшей Ромкиной принципиальности дала отнюдь не безобидная фраза «с годами пройдет», а также назойливое, издевательское «на прощанье». Разумеется, ненароком слетевшие слова мало что весили в своем абсолютном значении. Только в этой ситуации и только для Ромки с его разорванной на две части убежденностью стали они как бы лишней гирькой сверх критического противостояния весов. «С годами?» Так говорят все, погрязшие в измене своим юношеским идеалам. «С годами?» Это — чтобы оправдать себя и приумножить армию себе подобных отвратительной мудростью предательства. «Пройдет». А что придет? Умение приспособиться, извернуться ради выгоды, в любой конфликтной заварушке соблюсти свои шкурные интересы и бессердечный покой? Ведь именно это предполагала в будущем Ромке фроловская пропаганда. Такого подлого удара по самолюбию вынести он не мог. Да и не в одном самолюбии дело. Ромка взрослел…
— Дудки! Дудки! — шипел мастер упрямо. — Твою бумажку я тебе просто не верну. Она подписана. Я настою на увольнении! А не желаешь по собственному — вылетишь по статье.
— Ну, насчет этого мы еще посмотрим, — вдруг совершенно спокойно ответил Ромка и твердой рукой взял картонки заказов.
Когда он предполагал и вычислял свое грядущее, как астролог, то ничего не получалось — путаница одна. Теперь, не думая, не совещаясь с логикой и не терзаясь, он знал, он просто знал, как надо поступить. И было странно ему самому и непонятно даже, откуда выискалась полная уверенность, эта волевая, приказного порядка команда действовать мастеру наперекор.
