— … и я очень беспокоюсь за нее.
— Признаюсь, удивлен. Никогда не замечал за Галиной Аркадьевной подобного.
— Так и я не замечала. Почти не замечала. Но народ говорит…
Галина Аркадьевна вышла из темноты. У догоравшего костра сидели Елена, Наташа и Арсений. Мать и дочь сидели обнявшись, укрытые большим пледом. У Наташи были закрыты глаза, и непонятно было, бодрствует она или спит. Арсений сидел напротив, вороша палкой догоравшие угли.
— Так что говорит народ, ребята?
Наташа открыла глаза и тихо ответила:
— Не обращай на них внимания, Галя, эти двое тихо и беззлобно сплетничают про тебя.
— Тихо и беззлобно?
— Ну, может, не совсем тихо, как оказывается…
— А ты знаешь, солнышко, что местный народ говорит про этих двух супчиков?
— Про нас уже говорят? — улыбнулась Елена.
Галина Аркадьевна не ответила.
— Мне можно составить вам компанию? — спросила она.
— Да, конечно, — поднялся Арсений, — садитесь на мое место, а я сяду на место Тихона.
— Хорошая у вас компашка подобралась.
— А вы присоединяйтесь. Раз уж про нас говорят…
— Пусть говорят, Арсений Васильевич. В годы моей юности фильм такой был.
— Помню. Там еще певец испанский играл…
— Рафаэль.
— Точно, Галина Аркадьевна. Простите нас, мы не сплетничали…
— Я знаю, Арсений Васильевич, знаю, Леночка. Впрочем, дыма без огня не бывает. Что так смотрите? Я про себя. Другое дело, что все эти разговоры — пустой треп. Что еще делать в маленьком городишке, как не перемывать косточки ближнему своему. И даже не ближнему, а просто знакомому. Или совсем не знакомому.
— Не обижайте Энск, Галина, так было везде и всегда.
— Вы правы, Леночка, вы опять правы… Ладно, забудем. А знаете, я так давно не сидела возле костра. Неужто, греетесь?
— Ну, отвечайте человеку, Арсений Васильевич.
— У меня всегда длинно получается, Елена Евгеньевна, пусть лучше Наташа.
Девочка не заставила себя уговаривать:
— Просто мы должны были здесь собраться, вот и все.
— Должны? Вы?
— Мы. И мы собрались.
— Хочешь сказать, зачем-то это было нужно?
— Так я же это уже сказала.
— Между прочим, Галина Аркадьевна, — подал голос Покровский, — помнится, кто-то мне обещал свои стихи почитать…
— Что, вот именно здесь? А впрочем, почему нет. Может, действительно… это и нужно … сегодня. Только вот с чего начать?
— Тетя Галя, начни с моего любимого. Пожалуйста.
— Колокольчики?
— Да.
Выгорели брови,
Посветлели косы,
И на пестрой юбке
Маки отцвели.
Хорошо идти мне
Так, простоволосой,
К дальней деревеньке
Тающей в пыли.
В реченьке Мологе
Омываю ноги
И с мосточка долго
На мальков смотрю.
Тропочки-тропинки,
Пыльные дороги
Приведут под вечер
В тихую зарю.
Что же деревенька
На заре подарит?
Чем же будет вечер
Этот знаменит?
…Зазвенит подойник
… Зазвенит комарик.
Может, колокольчик
Даже зазвенит.
— Вот такие стихи я раньше писала…
— Галя, а теперь мое любимое… прочти, пожалуйста. Там еще есть строчка: «Вкусная была у нас вода».
Галина Аркадьевна удивленно посмотрела на Елену:
— Это — твои любимые?
Молодая женщина неожиданно засмущалась:
— У меня все твои стихи — любимые. Правда. Но хотелось, чтобы ты сейчас прочитала эти.
— Хорошо, солнышко.
Скрипнула шальная половица —
Раньше не скрипела никогда.
Он вошел и попросил напиться.
Вкусная была у нас вода.
Поднесла ему я полный ковшик
Из ведра, прикрытого в углу.
Шуганула с лавки сытых кошек,
Пригласила к нашему столу.
Опорожнил ковшик. Глянул с лаской.
«Хороша, хозяюшка, вода».
И чего я залилася краской?
Раньше не краснела никогда.
Я сказала: «Оставайтесь, право.
Вон какая темень на дворе.
Постелю вам в комнате направо,
Встанете пораньше на заре».
Но в ответ прохожий белокурый:
«Нет, пойду. Темно — да не беда…»
И чего я разревелась, дура?
Раньше не ревела никогда.
— А теперь для меня что-нибудь персонально, — попросил Покровский Галину Аркадьевну.
— Надо же, — улыбнулась она, — будто у меня творческий вечер. Давненько этого не было.
— А чтобы у костра в саду — такого, наверное, никогда?
— Никогда, Наташенька. Прочту— ка я вам, Арсений Васильевич, вот это:
Потом, быть может, я раскаюсь.
Потом. Быть может. А пока —
Наш красный рейсовый «Икарус»,
Лети до города Торжка!
Там колокольни белоствольны,
Там тень резная у крыльца.
Течет несуетно и вольно
Река по имени Тверца.
И о ночлеге мы попросим
В избе исправной мужика,
И нам на память вышьет осень
Золотошвейка из Торжка.
Торжок! Да что тут торговаться?!
Любую цену мы дадим
За то, чтоб снова было двадцать.
Хоть ночь одну. Хоть день один.
За стены белые Успенья,
За комнатушку в три шажка,
За шорох листьев на ступенях,
За праздник города Торжка…
— Надо же… А ведь у меня в жизни была похожая поездка…
— Не скромничайте, Арсений Васильевич, у вас много было поездок.
— Не надо ехидничать, Елена Евгеньевна, я конкретно о Торжке… Галина Аркадьевна, еще хочу.
— В Торжок?
— В Торжок я хочу всегда, Елена Евгеньевна. Сейчас я хочу слушать стихи.
Но Галина Аркадьевна молчала, затем тихо произнесла:
— Вот подумалось вдруг: не станет меня, но останется дочка. И стихи. У меня их много, очень много. Только…
— Только что, Галя?
— Не знаю, как это сказать, Наташенька… Я без стихов не могла жить…
— Их будут читать, вот увидишь, — перебила Галину Аркадьевну девочка.
— Спасибо, — грустно улыбнулась та.
— Мы все так думаем, — Елена погладила Галину Аркадьевну по руке. А еще они будут нужны людям. Очень нужны. Только, пожалуйста, не говори о себе в прошедшем времени. Договорились?
— Хорошо, не буду. Давайте — вот это:
Лежу на лугу
Средь каких-то цветов златоглавых.
Щавелевый стебель
Сжимает забыто рука.
Касаются неба
Тончайшие длинные травы,
Кудлатому облаку
Нежно щекочут бока.
И божья коровка
На лоб мой легко приземлится.
И спустится с неба
По стебельку муравей.
Как будто бы там,
В голубой и высокой столице,
Им отдан приказ
Попроведать сегодня людей.
А эти цветы —
Поплавками им по небу плавать.
В том недостижимом
И недостоверном краю.
Но с неба стекают
Тончайшие длинные травы
И нежно щекочут
Пригретую щеку мою.
Внезапно — впрочем, наверное, совсем не внезапно, — просто они все забыли о времени — погас последний огонек в костре, улетела в небо последняя искра. Арсений скорее почувствовал, чем увидел, как вздрогнула Наташа. На чердаке дома скрипнула дверца. Потом, много позже, и Лена и Покровский будут вспоминать те мгновения, когда погас последний огонек костра, когда откуда-то издалека донеслось тоскливое «гав-гав-гау-у» неизвестного Энского Полкана и в наступившей темноте они услышали стук — это было падение о землю первой снежинки. Это так и было, они услышали — падение снежинки. Арсению на какое-то мгновение показалось, что он видит свечение над головой Галины Аркадьевны, которое, словно августовские падающие звезды, пронзали падающие снежинки — вторая, пятая, сотая. А Елена этот свет увидела в глазах Наташи, влюблено и прощально смотревших на Галину Аркадьевну, которая вдруг подняла лицо к небу и, словно разговаривая с кем-то, начала читать:
Ночная жизнь сверчка и светлячка.
Ночная жизнь летучей мыши.
Сомнамбулы, шагающей по крыше.
Душистого ночного табака.
Невнятный шум. И яркий аромат.
Какая-то огромная работа,
И тайный смысл ходьбы до поворота.
От поворота, и опять назад.
Тревожное мерцанье, шелест крыл,
Зовущий запах, белая рубаха.
… Зачем они пред тьмой не знают страха?
И кто окно чердачное открыл?
И тот смертельно узенький карниз.
И лунный луч. И сомкнутые веки.
Есть неземное что-то в человеке,
Что не дает ему сорваться вниз.
Морзяночка нездешняя сверчка.
И светлячка полночные сигналы.
Кому они? Какой планете малой?
Ночная жизнь… Во тьме скрипит устало
Раскрытое окошко чердака.
— Да, ночная жизнь, — нарушил молчание Покровский, — в последнее время чувствую, что превращаюсь в филина. Или сыча — веду исключительно ночной образ существования.
