— А я сейчас огрею тебя веником!
— Это мы еще поглядим!
Никогда еще мальчик не вел себя так вызывающе. Слуга посмотрел на него с удивлением.
— Не даешь мне убраться, тогда мети сам! — И он бросил веник. — Что же мне, стоять тут сложа руки и всех пережидать?
— Ну и пережидай!
Слуга запустил в него старым, растрепанным веником и, схватив свою шапку, ушел.
Ну что же, тем лучше, можно, по крайней мере, побыть в комнате одному.
Теперь уже Миши одевался обстоятельно и неторопливо.
Как ему хотелось быть сегодня нарядным! Он стеснялся своего потертого коричневого костюмчика, нескладных штанов, ни длинных ни коротких. Были бы у него такие красивые штанишки, как у Орци, — как раз до колен, и на манжете пуговки. А еще лучше иметь бы длинные брюки, как у Палфи, совсем длинные, какие носят взрослые. Даже Орци смотрел бы на него с завистью. Он как-то раз пожаловался Миши, что просил родителей разрешить ему ходить в длинных брюках, но ему сказали: не раньше пятого класса. И тогда Миши не понял до конца рассказ Орци, как тот шел однажды по улице вместе с учителем, господином Дерешем, и они остановились перед витриной, где были выставлены пальто и мужские костюмы. Господин Дереш долго разглядывал красивое светло-серое демисезонное пальто и потом сказал: «Надо купить, пожалуй, новый плащ».
И Орци заметил вслух, что короткий коричневый плащ господина Дереша уже потерся. Миши это показалось странным: учитель ходил всегда таким франтом, что даже противно было на него смотреть… И тут, по словам Орци, господин Дереш ответил: «Ну не беда, у настоящего барина пальто не должно выглядеть новым, с иголочки».
Этот рассказ, как все необычное, врезался в память Миши, но он не понимал, как можно придавать одежде слишком большое значение. Отец его даже в залатанных штанах и стоптанных сапогах казался самым опрятным и подтянутым в деревне. Он смело держался, лицо у него было чистое, открытое, и долговязые, тощие, смуглые, черноволосые парни, разряженные по-праздничному, выглядели рядом с ним грубыми мужиками, да и только.
А сейчас Миши хотелось надеть новый костюм, новые башмаки, ведь эти уже облезли и сносились. Как-то раз, когда они шли в Серенч, отец его отчитал: «Как ты ходишь, косолапый, задеваешь одной ногой об другую, я тебе пообломаю лодыжки!»
С тех пор Миши смотрел, как ходят другие, и старался исправлять свою походку…
А были бы у него часы, тикали бы здесь, в левом кармане. Нет, цепочка ему не нужна, она только болтается, как у Лисняи, и все ее видят. Он предпочел бы носить часы, как Надь, без цепочки. Каждую минуту смотрел бы на них.
Короче говоря, Миши хотелось поскорей стать взрослым. Надоело ему это длинное детство, которому, видно, никогда не будет конца. Не случайно младший братишка летом без конца спрашивал: «Мама, сколько мне лет?»
— «Семь годочков, сынок». Целую неделю он приставал, пока не возмутился: «Что ж, мне всегда так и будет только семь лет?» И Миши тоже надоело быть школяром. Его глупых ровесников вполне устраивает, что они гимназисты-второклассники, и ведут они себя соответствующим образом, зная, что со временем перейдут в третий, четвертый, пятый и, наконец, в восьмой класс. А он хочет поскорей стать взрослым, самостоятельным человеком, не ходить в школу, но все знать, понимать, получить какое-нибудь образование и не ломать голову над латинской грамматикой и задачками по геометрии. Как хохочут, заливаются его сверстники — со двора доносился их шум и крики, — какие они веселые, смешливые. Лица сияют, и жизнь для них — сплошная радость. Все их забавляет, они радуются воскресенью, отдыхают и веселятся, и даже церковная служба для них нечто привычное, обыденное…
Надев обтрепанный костюмчик, в котором он ходил и вчера, но вычистив его и сменив белье, Миши пожалел, что из-за собственного легкомыслия ему придется теперь заниматься уборкой. Мальчики уже разошлись по классам, чтобы, построившись, идти в ораторию. А ему предстоит тащиться туда одному, попытаться незаметно примкнуть к одноклассникам, да еще упрашивать дежурного, чтобы его вычеркнули из списка отсутствующих.
Войдя в школьную церковь, Миши почувствовал себя превосходно. Он любил само слово «оратория», звучное и торжественное. Это был очень высокий зал с длинными деревянными скамьями. Он помнил, что в этом зале в 1848 году провозгласили независимость Венгрии и там, наверху, сидел Лайош Кошут, оттуда звучным, чарующим голосом произносил он речи. Вот послушать бы его речь!
Сейчас учитель закона божьего читал проповедь. До этого пел хор, и это производило какое-то необыкновенное, чудесное впечатление, словно не люди пели на четыре голоса, а с хоров долетали приглушенные звуки труб. Учитель закона божьего говорил точно так, как на уроке, и сам был тихий и кроткий, но произносил слова очень медленно, на полтона выше, чем обычно, и слегка в нос.
После богослужения Миши задержался у могилы профессора Хатвани и, как обычно, стал разбирать надпись на плите, стараясь постигнуть тайну волшебной силы, которой обладал этот человек. Ведь он превратил четыре пучка соломы в четырех жирных свиней, и, когда мужик, купивший их на дебреценском базаре, пригнал домой, в Шамшон, они на дворе снова превратились в четыре пучка соломы… А однажды начальник Дебреценского уезда, сидя в коляске, запряженной четверкой лошадей, догнал на дороге профессора Хатвани и сказал: «Господин профессор, садитесь, подвезу», но тот ответил: «Нет, я очень тороплюсь» — и, нарисовав тростью на пыльной дороге карету с шестеркой лошадей, уселся в нее и через секунду промчался мимо уездного начальника, который видел его собственными глазами, узнал в парадной карете. Да так оно и было: когда уездный начальник приехал в Дебрецен, профессор уже сидел у окна и покуривал трубку.
Миши провел рукой по растрескавшейся, кое-как склеенной твердой могильной плите, словно коснулся мантии знаменитого профессора, и потом пустился вприпрыжку догонять рассыпавшуюся по задней лестнице толпу гимназистов.
Он хотел тут же пойти к Тёрёкам, но было уже половина двенадцатого, скоро обед, и просто неудобно являться незваным в чужой дом к обеду. К тому же он навещал Тёрёков в прошлое воскресенье, и его неурочный визит наведет их на мысль, что стряслась какая-нибудь беда.
А когда после обеда он торопливо шел по направлению к улице Надьмештер, возле женской гимназии он даже замедлил шаг, подумав, как удивятся Тёрёки, увидев его и в это воскресенье, в то время как раньше он не заглядывал к ним месяцами… В четыре часа ему нужно быть у Орци. Миши решил, что не ударит лицом в грязь перед председателем, который вчера мастерски проводил дознание… Научиться бы ему так же ловко, как Орци, обстряпывать дела…
Он брел не спеша, ведя пальцем по дощатому забору, как вдруг на плечо его легла широкая, мягкая рука.
— А-а-а, школяр, маленький репетитор, как поживаешь?
Миши испуганно поднял голову: перед ним стоял дядюшка Сиксаи.
Он, как обычно по воскресеньям, шел к Тёрёкам.
Они молча зашагали рядом. Миши удивило, что дядюшка Сиксаи один, нет с ним ни жены, ни детей. Дядюшка Сиксаи больше не заговаривал с ним. Распрямив широкую спину, мурлыкал себе под нос:
Что ты, пес дворовый, лаешь у ворот?
Здесь меня подружка ждет!
Мальчик с опаской взглянул на него: дядюшка Сиксаи напевает ту же песенку, что и отец Шани Дороги, этот высоченный Ринальдо Ринальдини, — с бородкой, в шубе, он вылитый Ринальдини… А господин Сиксаи совсем другой: огромный, толстый, пузатый, с красным носом и длинными тонкими усами, подкрученными на дебреценский манер…
Дядюшка Сиксаи то громко насвистывал мелодию, то напевал:
За кирпичным городом, тра-ла-ла, у овражка,
В домике под липами живет моя милашка…
И снова свист… Дядюшка Сиксаи вечно что-то мурлыкал на улице, но сейчас он распевал во весь голос и свистел так громко, что Миши не решался посмотреть на него: а вдруг тот поймет, что поведение его выглядит со стороны довольно странно?
Они подошли к дому Тёрёков.
Первым во двор вошел дядюшка Сиксаи, следом за ним, как собачонка, проскользнул Миши.
Он не торопился войти в дом, прогулялся по двору и лишь через несколько минут с черного хода пробрался в коридор. Напуганный собственной смелостью, он много дал бы за то, чтобы очутиться сейчас как можно дальше отсюда… Помедлив перед дверью в кухне, он подумал, не лучше ли сбежать, но дядюшка Сиксаи уже объявил, конечно, о приходе Миши и Тёрёки его ждут, что же они скажут, если он удерет? Поэтому, набравшись смелости, мальчик переступил порог кухни.
Там, как ни странно, никого не оказалось. Дверь в комнату была открыта, и оттуда долетали какие-то слова, и не только слова, но и плач.
У Миши застыла кровь в жилах: это плакал дядюшка Сиксаи.
