Чемодан был нетяжелый, но Миши чувствовал себя настолько униженным, что чуть не уронил его на землю.
— Да смотри, чтоб у тебя чемодан не стянули, в нем деньги. — И он направился к калитке. Потом вдруг обернулся: — Еду к твоему дяде Гезе, подумай пока, что ему передать.
Миши точно окаменел, стоял, прислонившись к стене, и растерянно глядел в землю.
У него слегка закружилась голова, а когда он окинул взглядом улицу, закружилась еще больше, ведь улица эта была очень широкая, и когда Миши жил на ней, он по вечерам с интересом наблюдал, как гонят домой стадо: коровы, словно по лугу, разбредались по всей мостовой. Их гнали длинными кнутами два пастуха. Один из них обычно останавливался у дверей лавки, что против дома Тёрёков, а на заре, направив медную трубу прямо на их окно, играл на ней, созывая стадо. Как-то раз дядюшка Тёрёк, открыв окно, подозвал этого парня: «Подойди-ка ко мне, дружок!» И подал ему стаканчик шнапса. «Это тебе за то, говорит, что хорошо играешь на трубе. Поди, в солдатах научился?» — «Так точно», ответил пастух. «Ну и труби каждое утро, каждое утро будешь получать по стаканчику». На следующий день труба гремела так оглушительно, что разбудила всех в округе и картина «Арпад поднимает щит» заплясала на стене. Дядюшка Тёрёк, босой, в ночной сорочке, заспанный, с припухшими глазами, высунулся из окна и дал опять пастуху водки. На третий день повторилось то же самое. Миши не мог надивиться щедрости дядюшки Тёрёка — раньше тот постоянно жаловался на неутомимого трубача. Но на четвертый день пастуху ничего не поднесли и на пятый тоже. На шестой труба молчала, а служанка пришла в дом с новостью: пастух, мол, сердится и говорит, что не станет больше задаром играть на трубе для этого старого паразита. С тех пор он трубил у Паррагской мельницы, которая была довольно далеко, и по утрам можно было спать спокойно.
Всю прошлую зиму в доме Тёрёков потешались над этой историей, и сейчас при воспоминании о ней Миши улыбался.
Он так давно не смеялся, что, почувствовав, как лицо его расплывается в улыбке, опять слегка загрустил.
«Сколько же денег в чемодане и где их взял этот кутила?» — подумал Миши. Деньги, точно краденые, жгли ему руки. И почему господин Янош оставил их ему, а не взял с собой, да еще пригрозил дядей Гезой? От чувства собственной беспомощности мальчик совсем приуныл. Превратиться бы ему сейчас в быка, большого, черного-пречерного быка, вроде того, что разгуливал по улицам у них в деревне, и все, не только ребятишки, но и взрослые, при виде его прятались по домам, — рога у него были страшные, толщиной с детский кулак. Вот тогда бы он, Миши, хорошенько боднул этого шалопая, как только тот выйдет за калитку. Он слышал, что однажды бык запорол бившего его пастуха, так проткнул рогами, что у бедняги кишки вывалились. И сейчас мальчику представлялось, как он несется по улице, на рогах у него кишки господина Яноша, а саму жертву он волочит по земле, как собака — вонючую баранью ногу, украденную в мясной лавке.
Господин Янош вышел из калитки с другим чемоданом в руке. Он не сказал Миши ни слова, не взял у него свой чемоданчик, а только знаком велел следовать за собой.
Это было новое унижение: можно подумать, будто Миши нанялся к нему в носильщики, и к тому же господин Янош шел так быстро, что мальчик едва поспевал за ним.
Впрочем, хорошо, что этот повеса молчит, — видно, с ним приключилась какая-то беда: лицо у него, вопреки обыкновению, мрачное и озабоченное.
Миши решил, что избавится от чемодана, ни за что не потащит его на вокзал, хотя это и великая честь. Когда они подошли к коллегии, он сказал:
— Простите, пожалуйста, господин Янош, мне пора идти в пансион.
— Ну, малец, больно ты задаешься, — остановившись, посмотрел на него тот, — недавно от шести крейцеров отказался. Я дам тебе десять пенге, донесешь чемодан?
— Благодарю вас, денег я не возьму, — испуганно проговорил Миши и, закрыв лицо руками, отшатнулся, точно ему угрожала пощечина.
Господин Янош схватил его за руку, притянул к себе, оттолкнул и смерил с ног до головы свирепым взглядом.
— Чтоб тебе пусто было, злюка этакий! — прошипел он.
И, подхватив с земли чемодан, не оглядываясь, пошел к собору.
Миши несколько минут постоял, глядя ему вслед, и, взволнованный, дрожа всем телом, побежал в коллегию.
Он был недоволен собой: хоть одно слово надо было сказать этому негодяю! Хоть одно резкое слово, а он струсил, как заяц…
Чем сейчас заняться? В коллегии делать нечего, к себе в комнату идти не хочется — там придется разговаривать с мальчиками. Миши покружил по коридорам и остановился перед черной доской, к которой обычно то и дело подбегали гимназисты: на ней вывешивали список тех, кому пришли письма.
Миши нашел в нем и свою фамилию: ему прислали по почте деньги.
Он опять задрожал, на сей раз от радости… Пошел в швейцарскую, но швейцара там не оказалось, а в соседней комнате сторожа играли в карты и громко смеялись. Миши стоял в растерянности на пороге, пока его не спросили, что ему надо.
— Мне письмо… В списке моя фамилия… Пожалуйста…
Один из сторожей встал. Громко звякая ключами, отпер шкафчик и, порывшись в нем, отдал мальчику розовый листок.
Миши сразу узнал почерк отца, и сердце его учащенно забилось. При виде букв, начертанных отцовской рукой, таких смелых, четких, красивых, он всегда приходил в волнение: они напоминали свежие щепки, только что стесанные топором. Мальчик наслаждался, скользя по ним взглядом, и точно видел перед собой улыбающееся лицо отца с ласковыми синими глазами и небольшими усиками. В отцовских письмах каждая буква вызывала у Миши радостную улыбку, а когда он держал в руках письма матери, сердце его сжималось, точно он чувствовал за собой какую-то вину.
— До трех часов вы успеете получить деньги, — сказал сторож, опуская в карман полученные от мальчика пять крейцеров.
— А где?
— На почте, разумеется.
Миши вышел в коридор и там, стоя на сквозняке, прочел письмецо из нескольких строк:
Дорогой сынок, купи себе чего-нибудь. У нас все по-старому. Будь молодцом. Мать к рождеству пришлет тебе посылку. Целую.
Любящий тебя отец.
«…Сынок, купи себе чего-нибудь», — повторил про себя Миши, и глаза его наполнились слезами. Он выбежал во двор. «Дорогой сынок, дорогой сынок!» Он точно слышал родной мужественный голос отца. «Сынок, купи себе чего-нибудь». Но ведь у него, Миши, есть деньги, и он на них ничего себе не покупает. Да и что покупать? Все необходимое есть, а чего нет, того нет. Дома хоть шаром покати, разве он будет тратить на себя лишнее? Хорошо бы купить что-нибудь и послать домой, но что? Ерунду какую-нибудь? Путь в деревне сами покупают, что надо, а он здесь обойдется. Пускай купят сахара, мяса не только бабушке, но и детям…
Мальчик мчался во весь опор по улице и в два счета оказался у почты. Вошел в ворота. Во дворе стояли зеленые почтовые кареты — по воскресеньям они отдыхали, — в дверях показался почтовый служащий с трубкой во рту. Миши спросил у него, где можно получить деньги, и тот показал, прибавив: «Да поторапливайся, скоро три часа».
Вдруг Миши понял, что ему не удастся съездить на рождество в деревню: раз мать готовит посылку, значит, нет денег ему на дорогу, нечего и думать о поездке. Конечно, нечего думать: дорога — четыре форинта, а дома, верно, концы с концами не сводят, если не зовут его к себе на рождество… Он отошлет деньги обратно отцу.
Мальчик вошел в контору и за барьером увидел единственного чиновника, сидевшего за столом.
— Скажите, пожалуйста, можно послать деньги? — всхлипывая, пролепетал Миши.
— Может быть, получить? — посмотрев на него, спросил почтмейстер.
— Нет, простите, пожалуйста, я хочу не получить, а послать обратно.
— И он протянул извещение.
Почтмейстер повертел в руках листок.
— Стало быть, ты не будешь получать деньги. Напиши здесь, что отказываешься.
Миши взял извещение и карандаш.
И вдруг испугался: как написать отцу, что он отказывается от денег? Что тот скажет? «Черт побери этого сопливого щенка, как он смеет отказываться от отцовского подарка?» И Миши засмеялся сквозь слезы, словно на самом деле услышал негодующий голос отца.
— Простите, пожалуйста, — робко пробормотал он, — я хочу этот перевод получить и два форинта послать.
Чиновник был тощий, белобрысый, ничем не приметный, но мальчик с интересом его разглядывал, хотя и побаивался, как бы его отсюда не прогнали, ведь почтмейстеры — страшно строгие люди, однако тот сказал с какой-то трогательной теплотой в голосе:
— Тогда возьми этот бланк и напиши на нем адрес.
— Хорошо.
Миши подошел к столу, черному от множества чернильных пятен, и отвратительным пером, какое можно найти только на почте, загустевшими чернилами, присохшими к кончику пера, вывел свое имя на обороте бланка.
