Прямая почему-то именно мне поручила рассказать о них на уроке классного руководителя. Я говорила об этом, как чувствовала. Я не умею говорить так, словно все слова берутся из моего собственного маленького кармана. Для меня великое — это по-настоящему великое, и я с восхищением смотрю снизу вверх на тех, кто способен на великие дела, потому что сама я могу сделать так мало. Наверно, все это получилось у меня очень наивно. Я заметила на левом крыле усмешки и презрительные гримасы. Видела, как Ааду, наклонясь к Энту, что-то долго шептал ему на ухо. Едва я закончила свой рассказ, как слово взял Энту:
— Доклад был очень содержателен и обширен. Только одно мне не ясно. А именно — где же тут великий героизм? Я лично во всем этом вижу один определенный факт. Человек, попавший в тяжелое положение, ну, в данном случае ему угрожала смертельная опасность, изо всех сил старается спасти свою жизнь. Ведь, как мы учили и знаем, это просто естественный инстинкт всякого живого существа. Его называют инстинктом самосохранения. И он проявляется как у людей, так и у животных. Почему же вдруг этот врожденный инстинкт мы стали считать героизмом?
Делает ли в данном случае героем тот факт, что человек в безвыходном положении грыз брючный ремень и уплел свой баян?
Ох, как остроумно! Мальчишки, конечно, смеялись очень самоуверенно и победоносно. Было невозможно не нарушить обет молчания, тем более, что из-за наших планов он был излишним. Я с разбегу бросилась с головой прямо в этот коварный, притворно-хладнокровный оборонительный вал, который мальчишки поставили перед собой. Я атаковала, как умела:
—...И, наконец, Энрико Адамсон сам сказал о самом главном. Каждый человек, попав в беду, старается выжить сам. Вот именно с а м. В том-то и разница. Вы знаете, что эти ребята делали эти 49 дней. Сделали они хоть шаг, который показал бы, что каждый из них следовал естественному инстинкту и пытался спасти только свою жизнь? Почему они в первый же день пересчитали картошку и разделили поровну, на равные части? И почему они сохранили это равенство до конца? И в те дни, когда начала угасать надежда и до смерти было рукой подать. Ни один из них не струсил, ни одного из них естественный инстинкт не заставил пытаться сохранить свою жизнь за счет жизни другого человека. Я уверена, что кое-кто из молодых людей, окажись он в таком положении, употребил бы свой ремень совсем для других целей. Может быть, от страха и безнадежности он дрожащими руками затянул бы его вокруг собственной шеи, а может быть, тот, кто сильнее, воспользовался бы своим правом сильного и столкнул остальных за борт, чтобы иметь побольше того, что удерживает душу в теле. Это было не так уж невозможно. О таком мы и в литературе читали. И у меня, например, был когда-то одноклассник, который просто так, для развлечения, столкнул более слабого с крутой горы, где уж тут говорить о подобном случае.
Когда я все это высказала, а потом ясно увидела, как у Энту сначала побелел кончик носа, а затем постепенно все лицо, мне вдруг стало жаль его. Стало стыдно за себя. Хотелось взять свои слова обратно, но было уже поздно. Сейчас я могу утешиться только тем, что никто другой не понял моего намека и никому другому я этого никогда не говорила и не собиралась говорить. Но честное слово, эти постоянные издевки надо всем, что хоть немножко лучше и прекраснее, высмеивание того, к чему каждый из нас должен стремиться, — не могут не выводить из себя. При этом у меня бывает такое чувство, что они сами не верят в то, о чем или вернее как говорят. Не может же быть, что молодежь одной и той же страны, члены Коммунистического Союза Молодежи могли бы иметь такие разные идеалы и настолько по-разному воспринимать хотя бы это событие. Пришлось бы им самим вот так дрейфовать в море, не знаю, что бы они тогда об этом сказали.
Ничего не поделаешь, надо все-таки ясно знать, что допустимо, а что не допустимо. Я-то очень многого жду от предстоящего суда. Пусть там в самом деле все выговорятся, выскажут, что на сердце, что человек думает обо всем этом. Анне готовится необыкновенно старательно. Мы все доставляем ей всякий «фактический материал», как говорится.
ВОСКРЕСЕНЬЕ...
Вот и состоялся этот знаменитый и долгожданный суд. Очень торжественным и значительным был момент, когда судебный служащий (классный организатор из восьмого — у него оказался самый внушительный голос) объявил:
— Встать. Суд идет.
Дверь отворилась, и состав суда во главе с Лики прошествовал на свои места с подобающим достоинством и выражением лиц. В это время в переполненном зале все стояли (включая учителей, воспитателей и директора), и было впечатление самого настоящего суда.
Суд уселся за столом в таком порядке: Лики, как председатель, в середине, слева от нее — народный заседатель Тийт из нашего класса и справа — Рейн из девятого, В конце стола сидел секретарь суда. Анне в качестве прокурора и Андрес — защитника — сидели отдельно, за маленькими столами. Обвиняемые — Энрико и Ааду — на скамейке по одну сторону и мы — свидетели — по другую, как раз между судейским столом и публикой.
Судья огласила состав суда, совершила остальные положенные церемонии и прочла обвинение:
— Энрико Яанович Адамсон обвиняется в недостойном поведении, несовместимым с моральным обликом комсомольца. Во-первых, он принудил ученицу седьмого класса Мелиту Вольдемаровну Кряэс к совершению недопустимого поступка, заставив ее выкрасть чужую тетрадь; во-вторых, он подло использовал личную тайну: сам прочел дневник и дал прочесть другим. В-третьих, он, как и все его единомышленники, которых он в данном случае воплощает и представляет, обвиняется в том, что он употребляет недопустимые и некультурные выражения, позволяет себе двусмысленности и ведет себя недостойно.
Ааду Аадувич Адомяги обвиняется, как соучастник вышеуказанных преступлений, в некультурном поведении и выражениях, к чему добавляется еще и самое грубое оскорбление, нанесенное им девушке, Весте Эльмаровне Паю...
Конечно, я не могу переписать весь судебный протокол, потому что он занял две тетради и суду пришлось во время чтения назначить заместителя совершенно выдохшемуся секретарю. Кроме того, большая часть этого протокола у меня имеется, потому что в большинстве случаев обвинительные речи и выступления составляла я. Но о суде и обо всем том, что произошло в этот день, я постараюсь написать подробно.
Ой, до чего же все мы, девочки, волновались. Быть уверенными в своей правоте — это одно, но доказать это другим, в особенности мальчикам — это же совсем другое.
В защитники они выбрали Андреса. Самого умного мальчика и к тому же партнера и друга Анне. Верно, и тут у них был свой расчет.
Я дала свои показания очень обстоятельно. Весте, конечно, было труднее. Мотив был, так сказать, деликатнее, как заметил Андрес. Но зато это был единственный случай, когда оказалась кстати Вестина манера безличной речи. Она придала ее показаниям деловитость и нейтральность.
Но зато Анне произнесла свою речь с таким пылом и страстью, что, по моим понятиям, — и девочки тоже так считали — мальчишки были повержены в прах и должны были тут же не только попросить у нас прощения, но и встать при этом на колени.
Девочки вставали одна за другой и говорили о том, как мальчишки нарушали самые элементарные нормы поведения или же глубоко оскорбляли или унижали своих одноклассниц.
Племянница директора — Маарика из восьмого класса — рассказала, что когда она шла однажды с Ааду по улице и они встретили ее родственника, то она поздоровалась, а Ааду тем временем стоял рядом, преспокойно засунув руки в карманы, нахально смотрел на постороннего человека и даже не подумал его приветствовать, как этого требует вежливость. На это со скамьи подсудимых послышалась реплика Ааду:
— Что? Уж не собираетесь ли вы сделать из нас циркачей?
Анне же в свою очередь все время загибала пальцы, выкладывая свои «во-первых, во-вторых, в-третьих». Все десять пальцев были уже использованы. В самом деле, трудно сказать, что Анне больше подходит — быть прокурором или артисткой.
Но хотя речь Анне несколько раз прерывалась бурными аплодисментами, все же мальчишки и не думали падать на колени. Они даже не опустили голов. Скорее, наоборот. Когда Андрес вышел на трибуну и огляделся по сторонам, у него был вид человека, уверенного в своей правоте и имеющего, что сказать.
О, до чего же трогательно благородными выглядели в его речи школьники второй половины нашего столетия! В особенности же воспитанники нашей школы-интерната. С какой иронией он произнес:
— По-вашему, милые девушки, выходит, что ни одну вещь нельзя назвать ее подлинным именем. Конечно, в вашем присутствии нельзя, например, сказать, что вонь — это вонь, а надо говорить: испорченный аромат. Вам подошел бы, пожалуй, стиль времени папы Крейцвальда. Если кто-нибудь голый, то об этом надо сказать вежливо: босиком по самую шею. Не так ли?
