И, покрывая общий смех, громко заканчивает:
— Как и полагается Маёшке.
— Кому? — оборачиваясь, спрашивает офицер, ведущий с юнкерами занятия.
— Это сам Лермонтов так себя прозвал, Алексей Николаевич.
Юнкера обращаются с этим учителем попросту:
— Читали, Алексей Николаевич, французский роман про горбуна Майо?
— Чем же он на Лермонтова похож?
— Лермонтов уверяет, что фигурой.
— Сомневаюсь, Лермонтов. Господа юнкера, объявляю десятиминутный отдых, после чего идите в классы. До обеда у вас еще два урока. Что у вас сейчас?
— Закон божий! — отвечают со всех сторон.
— В таком случае торопитесь! Батюшка, вероятно, уже проследовал в учительскую.
— Лермонтов! — кричит кто-то. — Дай завтра на парадировку твой мундир надеть!
— Возьми сам у меня в шкафу.
— Мишель! — зовут с другой стороны.
Но Лермонтов больше не отвечает. В руках у него небольшой листок бумаги и карандаш, и он что-то пишет, уже не замечая того, что делается вокруг.
Он так и входит в большую пустую комнату, где происходят занятия юнкеров науками, и, подложив под листок бумаги твердую тетрадь, на ходу набрасывает на эту бумажку коротенькие строчки.
А отец Павел из учительской уже проследовал в класс. Он прослушал краткую молитву перед началом урока и поднялся по ступенькам кафедры. Расправляя обеими руками окладистую рыжеватую бороду, оглядел свою аудиторию, оглядев, кашлянул, потом промолвил: «Так!..», потом вздохнул и, наконец, спросил:
— Господин юнкер Лермонтов, на чем остановились мы в прошедший раз в изучении Ветхого завета?
— На бегстве евреев из Египта, — отвечает быстро Лермонтов, не оставляя своего занятия.
— Так-с, — говорит отец Павел. — Способности у вас отменные, юнкер, и памятью бог вас не обидел. Но помнить надлежит вам и то, что в библии событие сие именуется не «бегство», а «исход». А помимо сего, интересуюсь весьма узнать, — медленно и внушительно говорит отец Павел, сильно окая и постепенно повышая голос. — Интересуюсь весьма узнать, чем изволите вы заниматься во время, отпущенное начальством вашим для изучения закона божия? Что начертано на бумажке сей вашей рукой?
В наступившей паузе отчетливо раздается:
— А я молитву пишу, отец Павел.
Глаза отца Павла делаются круглыми от изумления, лицо принимает несколько растерянное выражение.
— Интересуюсь узнать доподлинно, что за молитву изволите слагать? Благоволите прочесть!
— «Царю небесный», — не поднимая глаз на отца Павла, отвечает Лермонтов.
Лицо отца Павла выражает умиление.
— «Царю небесный! Спаси меня!» — читает юнкер Лермонтов и на секунду умолкает.
Голова отца Павла начинает мерно покачиваться в знак полного одобрения и в знак помощи и сочувствия автору.
— Царю небесный! Спаси меня, — повторяет он с умилением.
От куртки тесной,
Как от огня, —
продолжает юнкер Лермонтов. Голова отца Павла все еще по инерции продолжает покачиваться сверху вниз.
От маршировки
Меня избавь,
В парадировки
Меня не ставь, —
голос юнкера звучит умоляюще, —
Пускай в манеже
Алехин глас
Как можно реже
Тревожит нас.
Позади, в группе юнкеров, старающихся через плечо Лермонтова заглянуть в его бумажку, слышен сдержанный дружный смешок.
— Н-да-с… — говорит отец Павел растерянно. — Интересуюсь весьма узнать продолжение молений ваших!
— А тут уже и конец, отец Павел, — с невинным взглядом печальных глаз отвечает юнкер. — Вот он:
Еще моленье
Прошу принять —
В то воскресенье
Дай разрешенье
Мне опоздать.
Я, царь всевышний,
Хорош уж тем,
Что просьбой лишней
Не надоем.
Юнкера уже не могут сдержать своей веселости, и громкий смех молодых голосов не дает отцу Павлу говорить, но предоставляет ему возможность собраться со своими собственными мыслями.
Наконец дождавшись тишины, он устремляет свой взор на сидящего впереди юнкера Лермонтова, расправляет еще раз свою бороду и довольно решительно произносит:
— Одним словом — да…
— Не смею спорить с вами, батюшка, — смиренно говорит юнкер Лермонтов.
— И не спорьте!
Отец Павел вдруг повысил голос, решив рассердиться, и, строго посмотрев на смугловатое лицо своего ученика, повторил еще громче:
— И не спорьте! А будьте-ка любезны изложить, что вам ведомо о войне филистимлян, о коей повествует вторая книга «Бытия».
— О войне филистимлян? Я, отец Павел, лучше про другое.
— Про другое? Что же такое имеете в виду?
— Я имею, отец Павел, в виду Рахиль. Или Ревекку — не могу точно сказать.
— Рахиль? — строго переспрашивает отец Павел.
— Ну да, отец Павел! Ту Рахиль, за которую Иаков семь лет овец пас, но его обманули и подсунули ему Лию. Тогда он за Рахиль еще семь лет овец пас, пока, наконец, женился. Позвольте, батюшка, я про эту Ревекку вам расскажу!
— Нет, отец Павел! — раздается умоляющий голос из задних рядов. — Пусть Лермонтов про Лию расскажет, а я про Рахиль!
Глаза отца Павла перебегают с одного лица на другое и расширяются от гнева. Он протягивает вперед свою широкую ладонь, потом решительно опускает ее на кафедру и грозно произносит, делая ударение на каждом «о»:
— До́-во́ль-но́!..
Юнкера стараются не смеяться, ожидая, что будет дальше.
— Веселостям здесь не место! — продолжает греметь отец Павел. — А дабы привести ваши чувствования к согласию, изложу вам я лично о войнах филистимлян с амаликитянами! Юнкер Лермонтов, попрошу вас не рисовать с меня портретов! Отдохните от моления вашего. И послушайте, что повествует нам Ветхий завет об оных филистимлянах.
Лермонтов убирает свои карандаши, отец Павел приступает к рассказу.
Но тотчас по окончании своего рассказа отец Павел протянул руку и сказал:
— Юнкер Лермонтов, попрошу у вас произведение пера вашего для ознакомления на короткое время.
Лермонтов послушно положил в протянутую руку листок бумаги, и батюшка вышел из класса.
— Ну, Мишель, держись! Сидеть тебе опять в карцере, — предсказывали юнкера.
Отец Павел, показав произведение Лермонтова в учительской, потребовал, чтобы оный юнкер немедленно после занятий был отправлен в карцер: для острастки и для благообразия в образе мыслей его.
— Хотя проступок его и не злостный, но строгости ради надо ученика сего подтянуть, — сказал он надзирателю, — и не давать мыслям и чувствованиям оного излишней вольности, к чему он весьма и весьма склонен.
Во время занятий в манеже надзиратель, глядя на марширующих в ногу юнкеров, сказал своему помощнику:
— Вот, Тихон Семеныч, каналья этот Лермонтов! Хоть в маршировке не отличается, зато на лошади сидит как влитый и на эспадронах лучше всех бьется! А стишки такие пишет, что умора! Молитву одну сочинил, где и про нас с вами есть. Вот за то и пойдет сегодня в карцер. Уж он там и так все стенки стишками исписал!
Такая радость, что в эту субботу вернулся Раевский из Москвы! Все два долгих года военного обучения своего младшего друга Святослав Афанасьевич всегда старался устраивать так, чтобы воскресные дни Лермонтов проводил в кругу литераторов и в общении с людьми, которым могли быть близки и понятны его мысли и надежды.
Чаще всего Святослав Афанасьевич приводил его туда, где собирались начинающие писатели, где интересовались народным творчеством, изучали народные песни, сказания, пословицы и где иногда он сам читал небольшие доклады или выступал, обсуждая доклады других.
Лермонтов с интересом прислушивался и к докладам и к оживленным спорам — то о душе русского народа, то о вреде западных влияний, — но Раевскому ни разу не удалось заставить его прочесть там что-нибудь свое.
На следующий же день после своего приезда Святослав Афанасьевич затащил его к Панаеву, где собирался в приемные и в неприемные дни хозяина цвет литературного общества Петербурга. Но они попали неудачно: у Панаева в этот вечер был большой карточный стол. Лермонтов посмотрел на вошедших в азарт игроков и, не простившись с Панаевым, незаметно покинул его дом.
Возвращаясь с Раевским к себе домой, он твердо сказал:
— Вот что, Святослав, ты меня пока к своим литераторам не води. А когда я напишу что-нибудь достойное быть прочитанным, тогда я сам к ним попрошусь.
— Хорошо. А когда это примерно будет?
— Примерно… никогда, — смеясь, ответил Лермонтов и на том покончил разговор.
Как-то вечером они пошли побродить по Невскому. У Лермонтова была смутная надежда увидеть там Пушкина, хотя он знал, что Пушкин появлялся на Невском чаще всего в дневные часы, по пути в книжную лавку к Смирдину.
