— Тогда возьми этот бланк и напиши на нем адрес.
— Хорошо.
Миши подошел к столу, черному от множества чернильных пятен, и отвратительным пером, какое можно найти только на почте, загустевшими чернилами, присохшими к кончику пера, вывел свое имя на обороте бланка.
Отрезав талон, почтмейстер отдал мальчику извещение, и тот очень обрадовался: его ведь огорчало, что он больше не увидит отцовского почерка.
Получил он и чистый бланк и на нем, к своему стыду, как курица лапой, нацарапал адрес — перо писало из рук вон плохо, — а на обороте с трудом вывел несколько слов:
«Милый, дорогой папа, большое спасибо, целую Вам руку. Милый, дорогой папа, деньги у меня есть. Вы только, пожалуйста, горюйте обо мне. Целую Вам руку. Любящий Вас благодарный сын Миши».
Прочитав, он с досадой обнаружил, что пропустил слово «не», и кое-как втиснул его в строчку, но так долго корпел над письмом, что почтмейстер, несмотря на все свое сочувствие к маленькому клиенту, проскрипел:
— Давай побыстрей, три часа.
Миши отдал ему бланк и вытер перепачканные чернилами пальцы о подкладку пальто.
Почтмейстер потребовал с него форинт и пять крейцеров.
Миши выскреб из кошелька деньги и вместо них получил квитанцию. Очень странно было видеть фамилию и имя отца, написанные чужой рукой…
Счастливый и в то же время чуть грустный, он выбежал на улицу. Ему очень хотелось еще раз взглянуть на письмецо, в котором большими прыгающими веселыми буквами было выведено: «Михаи Нилаш…»
Мальчик рассмеялся: в слове «Михай» на конце стояло «и»; отец не делал орфографических ошибок, но разницу между «й» и «и» признавать не желал.
Никогда в жизни Миши не был так горд и счастлив. Вприпрыжку несся он по Базарной улице. Свернув на Железнодорожную, остановился, вспомнив, что у Орци надо быть в четыре часа, а сейчас только три. И тогда не спеша пошел к вокзалу. В конце улица сужалась, и за ней в центре большой площади стояло приземистое двухэтажное желтое здание.
Впереди показался паровозик. Он, пыхтя, остановился у вокзала. Слева был небольшой сад, обнесенный ветхим забором. Туда иногда заглядывали гимназисты, особенно осенью, когда созревают маслины. В саду росли прекрасные оливковые деревья, и мальчикам нравились их сероватые, мучнистые плоды. Миши очень любил аромат оливковых деревьев, сладкий и приятный, ничуть не похожий на противный запах кудрявых цветов акации. Маслин, этих чужеземных деревьев, которых прежде он никогда не видел, в Дебрецене было всего несколько. Любуясь ими, он переносился мысленно в иные края, под чужое небо. Ему вдруг вспомнилась удачная шутка дяди: «Как жалко, что отец наш, Арпад, со своим народом остановился здесь, не сделал еще несколько конных переходов: жили бы мы теперь в Италии и не надо было бы дома печку топить». Он улыбнулся, ведь размышления увлекали его не меньше, чем живая беседа.
Беспощадный, холодный зимний ветер, более свирепый на Альфельде, чем где бы то ни было, то затихал, то усиливался, и Миши зябко кутался в свое пальтецо. Наконец он решился войти в здание вокзала, хотя обычно не отваживался заглядывать ни с того ни с сего в незнакомые места. Бродить же по улицам не стеснялся лишь потому, что люди ходят по городу и по делу и без дела. Правда, на прогулках чувствовал некоторую неловкость, считая, что человек постоянно должен трудиться, в этом его предназначение, и от отца он усвоил правило: кончил одну работу — принимайся за другую.
С замиранием сердца вошел он в большую дверь. Перед ней только что остановился извозчик, и носильщики в полосатых блузах снимали с козел сундук.
В середине довольно высокого зала через большое стеклянное окно продавали билеты. Миши толкался среди пассажиров. На него одуряюще действовал непрерывный монотонный шум, гул, рокот толпы и отвратительная вонь уборных и дезинфицирующих средств.
Он пошел направо, к залам ожидания первого и второго класса. Проникнуть туда было невозможно, да Миши и не пытался: в дверях стоял швейцар в синей тужурке и у всех входящих проверял билеты.
Но мальчик не мог удержаться, чтобы не заглянуть в зал через стеклянную дверь. Его удивляло, что люди вечно куда-то едут. Снуют туда-сюда, как муравьи, и нельзя понять, куда они неустанно торопятся. Неужели у них дела другого нет, кроме как ездить?
И вдруг через стеклянную дверь он увидел Беллу и чуть не вскрикнул от изумления. Окаменев, впился глазами в девушку. Потом испугался, что она может случайно оглянуться, ведь швейцары зазвонили и толпа внезапно пришла в движение. Миши в страхе бросился бежать и остановился только у билетной кассы.
Он стоял там с пылающим лицом, прижимая к колотящемуся сердцу посиневшие от холода руки.
Но как ни велик был его страх, чуть погодя он собрался с духом и опять прокрался к двери зала ожидания.
Готовый в любой момент спрятаться и зорко следя за тем, чтобы не привлечь внимание людей, вытянув шею, Миши заглянул в зал, но девушка уже исчезла.
Толпа пассажиров хлынула на перрон. Кондуктор, пронзительно звеня колокольчиком, невнятно выкрикивал длинный перечень станций, куда следовал поезд.
Миши стоял на том же месте, откуда впервые увидел Беллу, стоял до тех пор, пока все не покинули зал ожидания и там не осталось ни души. Через вторую стеклянную дверь он слышал и видел, как тронулся поезд, проползла вереница темных вагонов, опустел перрон, вернувшиеся в зал носильщики стали считать свою выручку, а он все смотрел и смотрел, не зная, что и думать.
Потом, по-прежнему без единой мысли в голове, он вышел из вокзала. На улице в лицо ему ударил неистово завывающий ветер. Миши надвинул шляпу на лоб и втянул голову в плечи: резкий, пронзительный ветер обжигал щеки и валил с ног.
Из глаз мальчика катились слезы. Когда он добрел до первых домов, идти сразу стало легче: там было потише.
«Да этого быть не может, — нахмурив брови, думал он. — Я еще не сошел с ума, почему же мне всюду мерещится Белла?»
Не может быть, чтобы накануне вечером она прогуливалась по улице с господином Тереком, а сейчас куда-то уехала, ведь вчера она ни слова не проронила об этом.
Да и почему Белла должна была ему сообщить о своем отъезде? В прошлом году он прочел в одном из старых номеров журнала «Страна-Мир» роман с каким-то непонятным содержанием и решил, что только в романах между мужчиной и женщиной происходит что-то странное, просто даже не верится… Но сейчас он начал кое о чем догадываться, и сразу все еще больше усложнилось и запуталось… Да, Белла сказала: «С удовольствием — быть может…» Но кто знает, возможно, это значит: «Вероятно, пожалуй…» Кто знает? Пожелай она сказать «нет», так бы и сказала: убирайтесь, мол, подобру-поздорову, а меня оставьте в покое, нечего посылать мне записочки, это бессовестно, идите к черту… И откуда ему, Миши, знать, что говорят красивые девушки, когда хотят ответить отказом? Но «быть может — с удовольствием» и «с удовольствием — быть может» — это просто жульничество. Теперь-то уж ясно, что они были знакомы друг с другом, встречались и наконец сбежали.
Миши был потрясен, раньше ему и в голову не приходило, что Белла могла уехать с господином Тереком, ведь он не видел их вместе в зале ожидания… Но господин Янош торопился именно на этот поезд. Теперь мальчик понял, что привело его на вокзал: он чуял беду и хотел узнать, куда едет с полным чемоданом денег господин Янош…
Теперь уж действительно есть отчего сойти с ума. Миши хочется плакать, и он плачет, слезы так и бегут по щекам. Такая чудесная, красивая девушка, какая добрая была она вчера, как хорошо говорила с ним, кроткая, милая, и держала себя просто, естественно, как могла она уехать с этим негодяем? Господи, господи, какое несчастье!..
Он добрел до церкви, той, у которой недостроена колокольня. Стоит эта колокольня, похожая на башни старинных замков, как на батальных картинах. Тут начинается улица Кошута, надо свернуть направо. Уже без четверти четыре, а в четыре нужно быть у Орци.
Вот и сегодня выпал ужасный день… Раз уехала Белла, он больше никогда не пойдет к Дороги, там все ему противны. Зачем идти туда, раз уже нет той, ради кого стоило это делать? Бедняжка… Как она была мила, когда они оказались вдвоем в темной кладовке и она сказала: «Ну, я-то уж не стала бы учить этого осла». И всегда она была очень мила… И вот уехала, а ему, Миши, как и прежде, надо давать уроки Шани, этому ослу, дураку, свинье бессовестной.
Сейчас и Орци внушает ему отвращение, вернее, страх, ведь он увидит слезы на лице у него, у Миши, который не желает ему ничего рассказывать и, конечно, все расскажет.
Он постоял немного, чтобы успокоиться, прийти в себя, и, когда пробило четыре, робко вошел в подъезд, как ровно в пять входил обычно к господину Пошалаки.
Теперь Миши уже знал, что надо позвонить, и, когда дверь открыла старая служанка с очень добрым лицом, он сначала не узнал прихожей, с недоумением посмотрел на множество дверей, но наконец увидел вешалку, которая оказалась зеленой, а не красной, как ему помнилось, и стена под ней была затянута не красным, а зеленым сукном.
