Сяку Кэн понял, почему родился в семье самурая Ясукити. Он заглянул папе в глаза, стараясь передать ему всю любовь к этому миру, прошлому, будущему и настоящему, полученную недавно от Ганеши. И с удивлением впервые заметил, что у его сурового с виду папы глаза тёплые и ясные, не хуже слоновьих.
Церемония гэмпуку закончилась.
Дожидаясь, покуда господин Фарунага соизволит принять их, Сяку Кэн истомился. Ерзал, вертелся, порываясь к вольерам со зверями и птицами, которые манили сладкими голосами. На миг ему показалось, что среди пятнистых оленей мелькнул красный зонтик и толстый живот Ганеши.
Но тут к ним подошёл отец Ноздри, старый самурай по имени Дзензабуро.
Он был хром и кос. А на лице его столько шрамов, похожих на иероглифы, что из них легко складывалось какое-нибудь пятистишие, вроде:
Ни раем, ни адом
меня уже не смутить.
И в лунном сиянье
Стою непоколебим —
Ни облачка на душе…
Ходили слухи, что в своё время он выдержал бой с тридцатью воинами из рода Асикаги. Причём одним ударом меча смахивал сразу по две, а то и по три вражеских головы.
Приятель Ноздря долго отрабатывал этот удар на кочанах капусты, уничтожив как-то деревянным мечом целую грядку. Тогда ему здорово влетело от старших братьев — Сакона и Наики.
Дзензабуро был в парадном наряде. На его накидке-хаори красовались пять фамильных гербов — белые единороги, символы справедливости. Он подмигнул Сяку Кэну и завёл дружескую беседу с папой Ясукити.
Краем уха Сяку Кэн слышал, что старый самурай дурно отзывается о князе.
— Награбленное богатство вскружило его слабую голову, — говорил Дзензабуро. — Он позабыл о чести самурая. Постыдно иметь столько денег, жить в роскоши и желать всё больше и больше. Порядочность и справедливость покинули его дом. И я скажу ему об этом прямо сейчас. Но если мои слова не тронут его, не облагоразумят, ты знаешь, что мне остаётся!
У папы Ясукити лицо будто окаменело. В солнечный день, среди шума и праздничной суеты, он сидел, как скала, укрытая холодным туманом. Наверное, сразу понял, что ни о какой школе для Сяку Кэна уже не может быть и речи, что всё это глупости в сравнении с делом старого самурая. Руки его побелели, сжав рукояти обоих мечей.
Да, самурай всегда верен своему господину, а если не согласен с ним, остаётся одно — уйти из жизни, совершив сеппуку. Только так можно оспорить князя, доказать свою правоту.
Сеппука — это, по сути, то же самое, что харакири! Разница лишь в звуке, с которым меч разрывает ткани. Иной раз слышится более мягко — сеп-ппу-ка. В другой куда жёстче — ххар-ракк-кирри.
Так или иначе, а воин вспарывает себе живот, как бы говоря: «Я открываю обитель своей души! Судите сами, насколько она чиста перед вами»!
Папа Ясукити поглядел в единственный глаз Дзензабуро:
— Вижу, ты готов к окончанию пути в этом мире.
Старый кривой самурай не успел ответить, поскольку на двор в окружении свиты вышел князь Фарунага.
Сяку Кэну показалось, что это чёрная пятиярусная пагода в парчовом раззолоченном халате едет по земле на скрипучих колёсиках. Лицо его было тупым и тяжёлым, как сундук для хранения одежды. Навряд ли до него дойдут слова простого самурая.
Однако Дзензабуро неспешно приблизился к господину Фарунаге и заговорил тихо, спокойно, будто докладывал о сборе налогов в деревне. Сяку Кэн ничего толком не слышал, зато князь вдруг заалел, как осенняя листва, словно его отхлестали крапивой.
Он поднял тяжёлый посох и не то чтобы ударил, а просто лениво опустил на плечо старого самурая, вроде бы изгоняя, как жалкую дворняжку.
— Ты даймё! — воскликнул Дзендзабуро. — Но имя твоё ничтожно. Оно изъедено червями! И я выплюну его, как гнилую вишню!
— Подавишься, скотина! — взревел Фарунага, — Ты пень кривой! Ты даже не достоин выбрать смерть!
И он взмахнул рукой, точно стряхивал гусеницу или червяка.
В мгновение ока старого самурая окружили только что посвящённые юнцы в остроконечных шапочках.
О, недаром знаменитый Фукаи день за днём обучал их шестнадцати основным ударам меча — вниз, вверх, наотмашь и по дуге! Мечи проворно выскользнули из ножен, отбрасывая по двору солнечных зайчиков. Вверх, вниз, наотмашь и по дуге! Будто бы стальной кристалл внезапно вспыхнул всеми гранями, пронзая старика каждой своей вершиной.
Все пять единорогов на хаори порозовели, и Дзензабуро беззвучно повалился на землю. Но лицо его не исказилось — ни тени, ни облачка боли и смертной муки. А старые шрамы, казалось, сложили прощальные строки:
У извилин быстрых рек, по которым плыл тогда,
У извилин быстрых рек, не минуя ни одной,
Всё оглядывался я на далёкий край родной.
Много раз, несчётно раз оборачивался я.
Ни в этой жизни, ни в давнишней Сяку Кэн своими глазами не видел ничего подобного. Разве что в кино. Он оглох, онемел и лишь смотрел, как единороги всё более наливаются краснотой, распухают, вот-вот ускачут вслед за душой своего хозяина.
Возможно, так бы и случилось, если бы господин Фарунага победно не придавил их своей тяжёлой ступнёй.
Также пели птицы, и полыхало на небе солнце. Прошла рядом смерть — легче пуха она! — и разве что-то произошло в мире?! Куда больше перемен после дождя, не говоря уж о тайфуне.
Или Сяку Кэн просто не замечает, не чувствует пока, что на самом-то деле всё-всё изменилось и никогда не будет прежним. Покатился камешек с горы, а за ним уже грохочущая лавина, так что, когда затихнет обвал, и не узнаешь знакомой местности.
Сяку Кэн краем глаза заметил, что папа поднялся со скамьи. Наклонился и сказал, улыбнувшись:
— По дороге сюда я так глупо себя вёл, передразнивая птиц и прыгая, подобно зайцу. Надеюсь, мой меч не оскорблён таким поведением. Он простит меня за всё, да и ты не будешь вспоминать обо мне со стыдом. Ты знаешь, мой мальчик, те, кто встречаются, рано или поздно расстаются.
Он провёл рукой по лицу Сяку Кэна, будто хотел убрать пелену с его глаз. Повернулся и пошёл к телу Дзэнзабуро.
Его не останавливали. Ясукити всегда был верен господину Фарунаге, в этом никто не сомневался. Приблизившись, он кивнул князю, будто извиняясь. Выхватил длинный боевой меч-тати и одним лёгким, едва заметным движением отсёк Фарунаге ногу, попиравшую изрубленное тело.
Отряхнув с меча кровь, папа бережно вложил его в ножны и опустился на колени.
Достал короткий меч танто, не более одного сяку длинной, и вонзил себе в живот, проведя слева направо. Выдернув лезвие, он наклонился вперёд и завалился на бок рядом с красными единорогами.
Всё произошло так быстро, что никто во дворе и ахнуть не успел. Господин Фарунага, опираясь на посох, пошатывался, как подрубленная пихта, но не терял равновесия. Стоял на одной ноге, как цапля, и с удивлением разглядывал отрубленную. Он, похоже, ещё не понял, что с равновесием у него теперь большие сложности.
Сяку Кэн вдруг отчётливо вспомнил, как в тридцати шести годах Дракона от нынешнего злосчастного дня ему вырезали аппендикс. Хоть и под местным наркозом, а до тошноты больно! Вот и сейчас он побледнел, ему стало дурно, ноги онемели, а на голову будто набросили плотную чёрную сетку, через которую и дышать-то невозможно. Попытался приподняться, но сознание медленно начало уплывать куда-то в сторону — то ли налево, то ли направо, волнообразно.
Некоторое время перед глазами ещё мелькали вперемешку сцены из двух его жизней. Последнее, что он увидел — это слоновье лицо Ганеши под зонтиком. Затем появились какие-то крылатые длинноносые существа, подняли и понесли по воздуху так быстро, что смотреть и чувствовать уже не было сил.
Первым, кто узнал о событиях в доме господина Фарунаги, был Ушиваки-Ноздря.
Неизвестно, каким образом. То ли случайно подслушал вечернюю беседу бонз в монастыре, куда вести доходили странным путём, — всё, что происходило в округе, отображалось в бронзовом зеркале, висевшем в Зале покоя. То ли прочитал в третьем глазу мудрости на лбу огромного Будды Амиды.
Ноздря так мчался в деревню, что даже забыл поклониться оленям в бамбуковой роще.
Старшие братья Сакон и Наики выслушали его, не задавая вопросов. Если их лица сохраняли до этой поры юношескую абрикосовую мягкость, то теперь резко проступила голая твёрдая косточка.
— Собирайтесь, — сказал Сакон. — Мы достигнем поместья Фарунаги в час Змеи. Это хорошее время для катаки-ути. Возмездие втройне свято именно в этот час, с семи до девяти утра.
— Погодите, я предупрежу о беде маму Сяку Кэна! Наверняка увечный даймё пошлёт к ней своих самураев! — крикнул Ноздря, выбегая из дому.
