Съев неправильные нью-йоркские хлопья, я помогаю маме распаковывать коробки, в которых уложены вещи для студии. Мама раскладывает рулоны тканей, а я рассовываю по маленьким выдвижным ящичкам красные, зеленые, фиолетовые, серебряные и золотые блестки. Я вешаю ножницы на специальные крючки на стене. Я укладываю по порядку перемешавшиеся катушки ниток — от бледно-желтого к темно-желтому, от светло-зеленого к темно-зеленому, от бледно-голубого к темно-синему. Мы расставляем по комнате шляпные болванки — на них мама будет развешивать причудливые шляпки, которые шьет.
Очень скоро мамина студия выглядит совсем как та, что была дома. Мама делает шаг назад и осматривает плоды наших трудов.
— Самая настоящая студия нью-йоркского дизайнера, — говорит она. — Теперь можно заняться рекламой. Если хоть капельку повезет, заказы на нас так и посыплются.
Да уж, лучше бы и вправду повезло. Я слышала их вчерашний разговор с тетей Джеки. Мама сказала, что потратила на переезд кучу денег, а мамин магазин свадебных платьев пока никто не купил. Чего там, даже я знаю, что в большом городе жизнь дороже, чем в Эппл-Крик.
— Наверное, если заказов здесь не будет, нам придется вернуться обратно домой, — говорю я. При этих словах я пытаюсь сделать печальный вид, но уголки рта все равно ползут вверх. Если мы вернемся, то весь остаток лета я буду ходить на каток с Кейшей. А балетом буду заниматься в классе, где никто еще не сошел с ума и не заставляет меня вертеть туры.
— Детка, теперь наш дом здесь.
Ладно, я пытаюсь зайти с другого конца.
— Мам, если нам придется отказаться от моих балетных занятий, это ничего, я же все понимаю.
Мама смотрит на меня искоса.
— Я прекрасно вижу, куда ты клонишь. Помоги-ка мне лучше убрать пустые коробки.
Я вздыхаю. Похоже, никуда мне отсюда не деться. И не избавиться ни от Гарлема, ни от балета.
Во вторник я снова иду в балетную школу «Щелкунчик». Эпата уже там. Она внимательно рассматривает меня от макушки до пяток и одобрительно говорит:
— О, так куда лучше!
Я уговорила маму, чтобы она разрешила мне на этот раз одеться по-человечески. На мне легкое коричневое трико и колготки. Выглядит уныло, внимания не привлекает, а главное — если я не удержусь на ногах во время туров, то просто сольюсь с полом и никто ничего не заметит.
Вот Эпату можно не заметить разве что в тропических лесах Амазонки. Ее трико и колготки отливают всеми оттенками зеленого.
— А где же соус от спагетти?
Она мотает головой.
— Не-а, я пролила песто. Знаешь, что такое песто? Зеленая такая штука, ее делают из перемолотой фоглие — ну, зелени. Едят с макаронами.
Перемолотая зелень! У нас в Джорджии никому в голову не придет есть перемолотую зелень. Это не для людей, это для червяков еда!
К нам подходят две девочки. У той, что повыше, большие карие глаза, а волосы заплетены в дреды. Вторую я знаю, это Террела, та самая невысокая девочка с кривыми зубами, которая стояла рядом со мной на прошлом занятии. Сегодня косички у нее не свернуты кольцом, а висят свободно и украшены на концах резинками с бабочками. Террела сует Эпате стопку карточек с занимательными вопросами.
— Слушай, помоги лучше ты Бренде, — говорит она. — Я половину слов даже прочесть не могу. Во втором классе никакие эпидурисы не проходят.
— Не эпидурис, а эпидермис, — говорит Бренда, берет из стопки верхнюю карточку и машет ею перед Террелой.
— Почему врачи никогда не говорят как нормальные люди — «кожа», и все тут! — замечает Террела, сворачивая косички в бублик.
Бренда показывает ей слово на карточке.
— Ну, ладно, пусть будет «кожа».
— Да ну тебя, — говорит Террела.
— Эй, Бренда, а почему тебя не было в субботу? — спрашивает Эпата.
Кажется, Бренда поняла, что с ее вопросами из викторины никто возиться не станет. Она забирает карточки обратно, садится на пол и с грохотом опускает рядом пачку книг.
— Наук естественных музей в шоу-планетарий смотреть ходили мамой с мы.
— Бренда, Террела, это Александрина, — говорит Эпата. — Она с юга, и мама иногда заставляет ее носить жуткую пачку. А это Террела, — она показывает на младшую девочку. — Ей всего восемь лет, но она здорово танцует, поэтому ее взяли в наш класс. Это Бренда. Она хочет стать врачом, поэтому все время учится и говорит задом наперед.
Может, это невежливо, но я не могу удержаться от вопроса.
— Слушай, а зачем надо говорить задом наперед?
— Винчи да Леонардо писал наперед задом, — говорит Бренда, стаскивая с ноги ветхий кроссовок, который того и гляди порвется у нее в руках. — Гений был он. Поумнею и я, наперед…
Террела шумно вздыхает и жестом останавливает подругу.
— Бренда, думаешь, Александрина тебя поймет? У нее нет лишней недели-другой, чтобы разбираться в твоих головоломках. — Террела поворачивается ко мне. — Был какой-то человек по имени Леонардо да Винчи, так вот он писал задом наперед. Он был гений. И Бренда думает, что если она будет говорить задом наперед, то тоже поумнеет — мозги у нее по-другому начнут работать, что ли…
Бренда кивает.
Террела добавляет:
— Этот Леонардо еще и каждое слово писал задом наперед, получалось «ток» вместо «кот». Бренда тоже пыталась так говорить, но тогда даже мы понять не могли, что она хотела сказать. Поэтому она переставляет только слова. Ясно все?
«Ясно все». Я задумываюсь на мгновение — «все ясно». И киваю в ответ.
— Бренду никто, кроме нас, не понимает, — добавляет Эпата. — Это очень полезно, если вдруг надо поговорить при взрослых. Вроде тайного кода.
— Понимает не мама моя даже меня, — говорит с довольной улыбкой Бренда.
Я пытаюсь расшифровать ее слова, но тут танцующей походкой входит девочка в диадеме и ее подружка.
— Ах, как мило, — говорит она. — Тарабарка и Кривозубка теперь дружат с Электропопой.
Девочки садятся и надевают пуанты, а кроссовки оставляют под скамейкой.
Бренда не обращает на насмешниц никакого внимания — она снова погружена в карточки с викториной, но вот Террела не сводит с обидчиц глаз. Когда они уходят в душевую, Террела быстро и ловко обвязывает вокруг ножки скамейки шнурки кроссовок, которые оставила девочка в диадеме.
Едва Террела возвращается к нам, как в раздевалку входит немолодая женщина. Она и так высокая, а намотанный на голове тюрбан делает ее еще выше. На темно-коричневом лице ярко выделяются ядовито-зеленые тени для век. Она очень элегантная, властная, а держится так, как будто она королева Нью-Йорка. В одной руке у нее трость, а в другой — красивая деревянная шкатулка в резных узорах.
Женщина поднимает трость. В раздевалке сразу же наступает тишина.
— Начнем наше занятие, — говорит она, резко поворачивается и идет к лестнице. За ней летят, развиваясь, широкие рукава блузки. Трость постукивает по ступенькам.
— Это мисс Деббэ, — шепчет Эпата, пока мы шагаем следом. — Сейчас она наверняка толкнет нам речь про пуанты.
— Это как? — спрашиваю я.
— Сама увидишь.
Мы входим в зал и рассаживаемся на полу. Мисс Деббэ неподвижно стоит перед нами. Когда последняя девочка опускается на пол, мисс Деббэ простирает руку вбок.
— Я рада приветствовать вас в моей школе балета, — говорит она. Акцент у нее как у мультяшных героев — видно, она француженка. — Здесь вы научитесь двигаться. Вы научитесь танцевать. А кроме того, вы научитесь жить. Движение — это танец. Движение — это жизнь. Танец — это жизнь.
Она обводит нас взглядом, словно проверяя, не осмелится ли кто-нибудь возразить ей.
О чем она вообще?
Эпата восхищенно смотрит на наставницу. Террела косится на меня и поднимает одну бровь. У Бренды взгляд отсутствующий — наверное, думает об эпидермисе.
Мисс Деббэ откидывает крышку резной шкатулки и достает пару поношенных пуантов. Она держит их так, чтобы все могли разглядеть.
— У меня нет ничего дороже, — она делает драматическую паузу, — этих пуантов, этих крошечных туфелек. Некогда их носила мисс Камилла Фримен.
Мисс Деббэ показывает нам подметку правой туфельки — на ней виднеется поблекший автограф, сделанный черной ручкой.
— Когда я впервые приехала в эту страну, мисс Камилла Фримен стала моей наставницей, — при этих словах мисс Деббэ словно бы становится еще чуть выше. — Когда мисс Камилла Фримен только начинала танцевать, все утверждали, что ей никогда не стать звездой из-за цвета ее кожи. Но разве она стала их слушать?
Мисс Деббэ смотрит прямо на меня и чего-то ждет.
— Э-э… не стала? — говорю я.
— Нет! Не стала! Она не стала слушать разговоры этих глупцов. Она работала изо всех сил. Она стала первой чернокожей прима-балериной Балета Нью-Йорка. И танцевала она вот в этих туфельках! — Мисс Деббэ машет ими в воздухе. — Это не просто пуанты, — продолжает вещать она, — это символ ваших возможностей. Они напоминают нам о том, что в мире нет невозможного.
