Юрко:
— Хочешь сигарету? У, чудак, никто ж не видит! Ну, не хочешь, как хочешь, а я бы на твоем месте не отказывался. Не будешь же ты всю жизнь, как девчонка, конфетки сосать. Не хочешь? Ну, не надо. По правде сказать, я и сам не очень хочу, но когда у человека есть характер, он может себя перебороть и делать даже то, что неприятно. Правда, Левко?
— Н-не знаю, — искренне ответил Левко. — Я не знаю…
— А, никогда ты ничего не знаешь! — засмеялся Юрко. — Подстароста несчастный! А он про тебя знаешь что сказал?
— Что? — растерялся Левко.
— Поди у Димки Загородного спроси, а я сплетнями не занимаюсь, я не девчонка!
Витя:
— Знаешь, он курит! Честное слово, я видел у него сигареты! Но его никто не продаст, он всех ребят подговорил, они у него как цуцики… И ты тоже… Делаешь все, что он хочет… Давай скажем Антону Дмитровичу! Он же меня не послушает, если я скажу — перестань курить, а Антона Дмитровича послушает. Левко, мы же не для себя, мы для Юрка, правда? Если я один скажу, мне не поверят, ребята все за него, а если ты… Пойдем, посмотришь, как он курит!
— Н-нет, — сказал Левко. — Не хочу!
— Не хочешь? — удивился Витя. — Но ты же подтвердишь, что он курит? Ты же и сам знаешь, что он курит.
— Знаю, — хмуро признался Левко.
Душа Левка для него самого еще тайна. Но в ней что-то живет, в ней появляется вдруг что-то такое, от чего Левку вдруг хочется сменить кожу. Хорошо питону — он каждый год меняет кожу. А ты живи и живи всю жизнь в одной коже. «Человек меняет кожу». А, это есть такой роман. Угу, мама читала. Левко не читал. Наверно, фантастика. Человек должен всегда жить в своей собственной коже. И все рубцы остаются на ней.
Витя (торжественный и важный) и Левко (хмурый и насупленный) стоят перед Антоном Дмитровичем.
Витя:
— И дело тут совсем не в том, что он против меня всех настраивает… Пускай настраивает, мне все равно… Но он еще и курит, Антон Дмитрович, я сам видел, могу вам показать, где он курит на большой перемене!
— Можешь показать? — спрашивает Антон Дмитрович и не смотрит на Витю.
Он смотрит на хмурого, насупившегося Левка, и тому кажется, что и вопрос задан ему. Но он молчит. Язык во рту у него такой, какой был, когда Левко заболел малярией. Огромный, тяжелый язык, как только он умещается во рту?
— Могу, — с готовностью подтверждает Витя. — Все знают, что курить нельзя…
— Ну да, все знают, — повторяет Антон Дмитрович таким голосом, что Левко удивленно взглядывает на него исподлобья: учитель как будто не очень доволен разговором.
— Левко Савчин тоже знает, что он курит. Левко может засвидетельствовать.
— Ты можешь засвидетельствовать? — спрашивает Антон Дмитрович.
Левко облизывает тяжелым языком пересохшие губы и вдруг говорит:
— Нет! Ничего я не могу засвидетельствовать! Я ничего не знаю!
Откуда-то, словно издалека, до него доносится насмешливый голос Вити:
— Так я и знал. Он его боится. Его все боятся.
— Никого я не боюсь! Совсем я не потому! — кричит Левко Савчин.
И снова душу Левка словно разорвали на клочки. Как будто это не душа, а листок бумаги. Взял и разорвал его душу друг Витя, ничего не понял друг Витя.
А потом Антон Дмитрович велел другу Вите выйти. И они остались вдвоем — Антон Дмитрович и Левко.
Антон Дмитрович ходил по учительской, а Левко сидел за большим столом, покрытым синей бумагой в чернильных пятнах.
Антон Дмитрович положил руку на плечо Левку.
— Знаешь, это только у пчелы глаза так устроены, что она видит одни свежие, расцветшие цветы. Пчела не увидит увядших и сухих, а у человека не так, у человека все сложнее… Как бы тебе объяснить, Левко…
— Мы… мы же дружили… правда, Антон Дмитрович, дружили, а они…
— Пчелы летят только на свежий, яркий цветок, Левко, и от этого добро и им и людям… А у людей не так, человек не может обходить что-либо, человек должен, вынужден видеть все, понимаешь?
— Но мы же дружили, почему же теперь так?
— Иди на урок, а потом мы еще поговорим, хорошо? Ты все расскажешь. Ты вспомни и о них и о себе. Попробуем с тобой во всем разобраться, да, Левко?
И Левко впервые за долгое время с легкостью и без всяких сомнений соглашается:
— Да!
— Умойся, Левко, ты размазал чернила по щекам.
Левко Савчин улыбается, хотя ему и надо возвращаться в класс, где сидят Витя и Юрко. Левко Савчин улыбается, и он уже не такой хмурый, хотя, по правде сказать, ничего еще не распуталось и далеко не все понятно.
I
Борис и Стась вовсе не друзья, хоть и сидят за одной партой. Просто Стасю поручили подтягивать Бориса по всем предметам, а особенно по географии, и для того, чтобы Борис все время находился «под позитивным влиянием», — так сказала классная руководительница Ольга Петровна. Их посадили вместе, на третьей парте в среднем ряду.
— Тю-у! Надо было меня так посадить, чтобы мы всегда один… как это… вариант писали, а то — какая тут помощь? — И Борька презрительно махнул рукой.
Стась изо всех сил старался влиять на Борьку, но у него ничего не получалось. Борька не поддавался никаким влияниям. Когда закончилась первая четверть, у него в табеле красовались все те же двойки, а Стасю на сборе сказали, что он плохо выполняет свое поручение и ему за это дают выговор.
Стась сперва побледнел, потом покраснел и прижал ладонь ко рту. Он всегда так делал, чтобы подавить волнение.
— Борька, — говорил он после сбора, умоляюще моргая глазами, — почему же ты не сказал, что я тебе помогал, а ты сам не хотел ничего учить? Сколько раз я тебе повторял, что озеро Чад в Африке, а ты на уроке ляпнул — в Китае! Почему ты не сказал, Боря?!
— Что я, на два килограмма поправлюсь, если скажу? И потом, ты мне плохо объяснял. Так что не сваливай с больной головы на здоровую. Раз тебе записали выговор, значит, знали за что!
Нокаутированный этим ответом, Стась замолчал.
Нет, они совсем не были друзьями, хотя и сидели за одной партой.
Стась маленький, тихий, как наказанный первоклассник, в чистеньком воротничке. Боря не умещается за партой и не может втиснуть плечи в прошлогоднюю куртку. Но ему не покупают новой: все равно он через два дня из нее вырастет, говорит его мама.
В классе их прозвали Пипин Длинный и Пипин Короткий. Пипина Длинного все боялись, а больше всех — сам Пипин Короткий.
— Бум! — говорил Борька и двумя большими грязными пальцами звучно хлопал Стася по руке. — Это «холодненькая»! А сейчас мы влепим «горяченькую»! Ну что ты! Разве больно? Я легонько.
— Я же пишу! — Стась поворачивался к Пипину Длинному, жалобно морщась. — Я посадил кляксу!
— А я что, — похудею от этого на два килограмма? — смеялся Борька.
Стась молча терпел. Он стыдился своего маленького роста и безнадежной беспомощности и старательно скрывал позорную зависимость от своего «подшефного». А хитрый Борька никогда не тиранил Стася в присутствии одноклассников.
Борька подпирал широкий подбородок кулаком и смешно шевелил ушами:
— Дай списать задачу — целый урок буду сидеть тихо!
За задачу — сорок пять минут покоя! Стась, вздыхая, протягивал Борьке тетрадь.
Так он наконец нашел способ «подтягивать» Борьку.
Стась выполнял за него домашние работы и решал задачи, во время контрольных сперва писал Борькин вариант, а потом едва успевал сделать часть своего. Он выучился отлично подсказывать на уроках географии, и в Борькином дневнике появились благословенные тройки.
Изредка Стась робко интересовался:
— Почему ты не хочешь учиться, Борька? Ты же ничего не будешь знать, ничего не будешь уметь!
Борька насмешливо выпячивал губы:
— Пхи! Я пойду в трубочисты. Все скромные профессии почетны, ясно? И не нужна мне твоя география!
В конце второй четверти, перед веселыми зимними каникулами и Новым годом, Стасю испортили настроение. Второго выговора ему не записали — у Борьки каким-то чудом была только одна двойка, и Стася даже похвалили за это. Но сказали, что сам он стал учиться намного хуже, а поскольку для этого не было никаких причин, его накажут. Ему хотели дать путевку в зимний пионерский лагерь, а теперь никакой путевки не будет.
Стась шел домой, нафутболивая замерзший снежок. Конечно, путевка в зимний лагерь ему ни к чему, он не умеет ходить на лыжах, там бы только смеялись над ним, и все-таки ужасно обидно, что путевку не дали.
— Замри, Короткий! — раздался за спиной противный голос, и он замер.
«Это все из-за него, из-за этого Борьки! Все из-за него!» — думал Стась, не двигаясь с места. Но что поделаешь! Не жаловаться же классному руководителю. И Борьке ничем не отплатишь. Стась даже мысленно не умел назвать своего мучителя каким-нибудь более злым словом, чем жалкое «гадкий». Так где уж тут разрабатывать планы мести.
