– Что вы, Семен Афанасьевич! Кто вам сказал? Мы все сложили, все убрали, до последней щепочки, даже снег подмели, Василий Борисович видел!
В искренности Витязя не может быть никаких сомнений.
И вдруг из-за чьего-то плеча высовывается остренькое личико Любопытнова. Он чересчур мал ростом для своих одиннадцати лет, белобрысые волосы у него легкие как пух и встают дыбом при малейшем дуновении, а глаза в длинных ресницах, голубые и странной формы: полукругом, снизу срезанные – так рисуют дети восходящее солнце. И вот этот Любопытнов говорит пискливым, восторженным голосом:
– А я знаю! Это когда Колька на сарай лазил! Он полез по дровам на крышу, а они и посыпались.
Это не ябеда, Любопытнов говорит открыто, при самом Катаеве, – просто он в восторге, что может сообщить такую интересную новость.
– Он свалился, а потом опять полез! А потом соскочил! А потом опять! А они и посыпались! Меня по ноге стукнуло – во!
Любопытнов задирает штанину. На коленке у него изрядный синяк. Но и на синяк он не жалуется, он добавляет так же оживленно:
– А я посмотрел-посмотрел и ушел. Холодно было потому что!
Ребята кто почтительно, а кто с одобрением разглядывают синяк.
– Ого! С такой отметиной не потеряешься.
Ясно одно: до них еще не доходит, что их общий труд сведен на нет какой-то дурацкой выходкой. А Катаев сидит на подоконнике и пренебрежительно, боком поглядывает на Любопытнова.
– Ничего не понимаю! – говорю я. – Катаев! Ты лазил на крышу?
– Лазил, – отвечает он хладнокровно.
– И развалил поленницу?
– Развалил.
– Гордо отвечаешь, – сказал я. – Придется сложить дрова.
– А кто будет складывать? – с интересом спросил Катаев.
– Ты.
– Я? Вот еще! Больно надо! Дрова и так хороши, что в поленнице, что в куче.
– Что ж, ладно. Витязь, собирай отряд, одевайтесь и сложите дрова.
– Семен Афанасьевич, – робко возразил Крикун, – а как же, ведь сегодня в школе кино? Нам уже идти пора.
– Сегодня вам в кино не идти – будете убирать дрова.
В первую минуту Катаев отнесся к моим словам вполне равнодушно, просто не поверил им. Но когда ребята столпились у вешалки, разбирая шапки и натягивая пальто, он всполошился и соскочил с подоконника:
– Я сам пойду!
– Сиди, сиди отдыхай, – мирно ответил Крикун.
– Семен Афанасьевич! – закричал Катаев. – Пускай они в кино идут! Пускай идут, а то хуже будет!
– Оставьте, – велел я. – Катаев сам справится.
Катаев нахлобучил шапку, рывком вдел руки в рукава куртки и выскочил за дверь. Ребята повалили за ним, вышел я и с крыльца увидел, как он с остервенением принялся за работу.
– Идите отсюда! Чего не видали? – огрызнулся он на Витязя, Любопытнова и еще двоих-троих, кто сунулся ближе.
– Давай вместе! Быстро кончим, и вое пойдем, – предложил Витязь.
– Не пойду я. Подумаешь, кино я не видал, – сквозь зубы отвечал Николай. – Да идите же вы! Опоздаете!
Когда мы возвращались, я еще от калитки увидел: у сарая аккуратно сложена поленница; в свете луны голубел раскиданный метлой снег, и на нем – ни щепочки. Надо сказать, одному человеку тут пришлось изрядно поработать.
Заслышав нас, Катаев выскочил на крыльцо:
– Не опоздали?
– Один складывал? – спросил я вместо ответа.
– Любопытнов помогал, – ответил он угрюмо.
– Кто ему разрешил? Любопытнов, кто тебе разрешил вмешиваться не в свое дело?
– А вы придираетесь! – закричал Катаев. – Ко мне придираетесь… потому что я с вами спорил, когда вы про планы говорили!
– Да ты, я вижу, просто дурак, – ответил я с сердцем.
– А вы… Вы не имеет права выражаться… Обзывать не имеете права!
Вечером ко мне постучался Василий Борисович.
– Я хочу сказать, – начал он с порога, – что не согласен с вами.
«Не успел приехать и уже не согласен», – мелькнуло у меня.
– Вы, наверно, думаете, – продолжал он: – «Вот, только приехал и уже лезет со своими несогласиями».
Невольно смеясь, я признался, что и впрямь так подумал. А в чем же несогласие?
– Во-первых, Любопытнов ни в чем не виноват. Он решил помочь товарищу, и я не вижу в этом преступления.
– Преступления нет, конечно, но есть такое понятие – дисциплина. Катаев был наказан…
– Наказан? Да разве можно наказывать трудом? Я понимаю так: испортил работу – сделай ее заново, разрушил – восстанови. И если Любопытнов не пошел в кино, остался с товарищем и помог ему, то убейте меня, не знаю, за что его укорять. И что это значит: «Не вмешивайся не в свое дело»? Мне кажется, мы их как раз тому и учим, чтоб они во все вмешивались. Нет, тут вы ошиблись.
Я с детства помню эту кость, которая становится поперек горла и мешает сказать: «Да, я ошибся».
– Не буду врать, не буду отпираться, – сказал я, стараясь проглотить эту проклятую кость, – вы правы, это я сгоряча. A все же Любопытнов должен был спросить меня, или вас, или командира.
– Разрешите, мол, помогу товарищу? Да вы же первый подумали бы: «Ах ты хвастунишка!» Уж решил помочь, так и помогай без рекламы. Правильно я говорю?
– Ну, правильно.
– А теперь еще… насчет дурака. Тоже сгоряча?
– Да как же вы не понимаете, что я бы и сыну так сказал?
– Ну, по-моему, и сыну не обязательно. Но с этими детьми мы еще не заслужили права разговаривать по-отцовски. Мы знаем их без году неделя, а если говорить по совести вовсе не знаем. И друзьями им еще не стали.
– Никто-никто из ребят в Березовой Поляне не обиделся бы на меня. Там каждый мальчишка отличил бы грубость от резкого слова, сказанного сгоряча.
– Опять сгоряча?
– Ну да, сгоряча. Он такую чушь понес: я, мол, в отместку к нему придираюсь. Мелкая душа ваш Катаев.
– Уж и мой!
Василий Борисович встал, прошелся по комнате:
– Хотел бы я знать, что за плечами у этого мальчишки.
– Зачем?
– Как зачем? Чтоб лучше понять природу его грубости, чтоб увидеть, откуда она.
– А вы не думаете, что грубость Катаева не от каких-то сложных причин, а от давно укоренившегося хамства?
– Нет, не думаю, – твердо сказал Василий Борисович, – Вспомните сегодняшний случай. Он привел в порядок эти самые дрова не потому, что боялся вас или меня, не потому, что боялся ссоры с ребятами, – он просто не допускал, чтобы из-за него кто-то лишился удовольствия. Нет, Семен Афанасьевич, я думаю, мы должны помнить простую вещь: если неудача – ищи причину в себе.
* * *
Ну что ж. Я искал. Мне казалось, ошибки не было в моем к нему отношении, кроме того злополучного «дурака», не было слова, сказанного зря, поступка, который мог его понапрасну оскорбить, задеть. Напротив, задевал и оскорблял он сам всех, походя, без разбору и без всякой видимой причины.
Казалось, его с колыбели обуял дух противоречия, и он поутру просыпается со словами «нет» на устах. «Нет!» – твердил он, не выслушав, не дослушав, не вслушавшись. «Нет!» – выражало его лицо и зеленые, прозрачные, как виноградины, глаза. «Нет, нет, нет!» – слышалось в каждом его ответе. Он всегда говорил так, словно ему перечили, не говорил – огрызался.
Однажды преподавательница русского языка Ольга Алексеевна вызвала Катаева отвечать заданное на дом. Он долго молчал, потом начал, немилосердно путаясь и спотыкаясь:
– «Как ныне сбирается вещий Олег… вещий Олег…»
Он так и не переполз с первой строчки на вторую, Ольга Алексеевна так и не добилась от него – куда же и зачем сбирался вещий Олег.
– Придется поставить тебе «плохо», – сказала она.
Прошло несколько дней. Ольга Алексеевна стала читать ребятам на память отрывок из «Записок охотника» – запнулась, поправилась, снова запнулась… И в тишине раздался голос Катаева:
– Придется поставить вам «плохо»!
– Выйди из класса, – сказала Ольга Алексеевна.
И он вышел, не упустив случая легонько хлопнуть дверью. В тот же вечер происшествие обсуждалось на нашем общем собрании.
– А что я такого сказал? – сверкая глазами, кричал Катаев. – Что я такого сказал? Если ученик забыл, так это плохо? А если она сама забыла, так это очень прекрасно?
– Пойми, – сказал Василий Борисович, – Ольга Алексеевна допоздна проверяла ваши тетради, пришла в класс с головной болью, ну и запамятовала – ведь это не стихи, которые задано выучить. Как же ты смел так грубо сказать ей?
– Я не грубо сказал, я справедливо сказал! – снова взорвался Катаев.
Оля Борисова подняла руку:
– Дайте я скажу!
– Говори, – разрешил Король.
– Разве Катаев нагрубил один раз? Он всем грубит. Ему ничего нельзя сказать, он сразу кидается, как дикий зверь.
– Потому что я не трушу! Не подхалимничаю!
– А все остальные трусят? – с интересом спросил Митя. – И я трушу?
– Ты, может, не трусишь, а все – конечно… Если бы не трусили, так и отвечали бы по справедливости.
– Умный ты человек, а какой вздор несешь! – сказал Baсилий Борисович. – Разве тут все оттого разговаривают друг с другом по-человечески, что один другого боится? А ты и правда отвечаешь так, будто вокруг тебя враги. Неужели ты не понимаешь, что сказал Ольге Алексеевне грубость?
