Мари-Од Мюрай - Мисс Черити

Голос ее дрожал, в глазах застыли слезы. Только необходимость зарабатывать на жизнь удержала ее от того, чтобы пуститься наутек.

На следующий день мы с мадемуазель приступили к французскому языку. «Bonjour, comment allez-vous? Mon nom est Charity Tiddler»[2]. Я быстро, без усилий все схватывала, но мне было неинтересно. Я не понимала, зачем надо учиться говорить, что зовут меня так-то, а лет мне столько-то, — не важно, по-французски или по-китайски. Количество щетинок у гусеницы шелкопряда или анатомия лягушачьей лапки занимали меня куда более.

Уроки фортепиано нагоняли сон. В моей игре было не больше души, чем в механической музыкальной шкатулке. Танцы и вовсе казались мне сущим кошмаром: я была ребенком подвижным, но без малейшей грациозности. Через два месяца у мадемуазель Легро опустились руки. Все было бы хорошо, родись я мальчиком, но девочкой я была безнадежной.

Хотите, будем учиться акварели?

Хочу.

Я безропотно соглашалась на всё. Слово «акварель» было для меня пустым звуком. Но когда она разложила передо мной кисточки из хвоста куницы, китайскую тушь, фарфоровую палитру и открыла коробку с красками, где лежали яркие кирпичики золотисто-желтого, алого, берлинской лазури, изумрудного зеленого, у меня перехватило дыхание. Ничего подобного я раньше не видела.

Мадемуазель начала урок с поисков натуры и выбрала вазу с букетом роз. Она опустила кисточку в чистую воду.

Акварель требует терпения и старательности.

Она вздохнула так, будто знала, что я не наделена ни тем, ни другим. Но я с живейшим интересом слушала ее пояснения и следила за каждым движением. Мазок за мазком на белой бумаге оживал розовый букет.

Тени следует писать в последнюю очередь. Смотрите: чтобы создать серую тень, не стоит смешивать черную краску с белой, выйдет тускло и безжизненно. Вместо этого я сейчас смешаю зеленый и красный, и тогда тень получится теплой.

Меня охватило невыразимое воодушевление.

Хотите попробовать сами?

А можно я нарисую Джека?

Это кто?

Ежик.

Тогда я впервые услышала, как мадемуазель Легро смеется.

Я боялась, что это крыса! А Джек согласится позировать?

Конечно. Если его разбудить. Он такой лежебока.

Казалось, мое простодушие позабавило мадемуазель Легро. Она объяснила мне, что ежи впадают (дальше по слогам) в ги-бер-на-ци-ю, но в мае ги-бер-на-ци-я невозможна.

Возможна, мадемуазель! Джек столбенеет, когда ему вздумается.

Столбенеет?..

Ну, я это так называю. У него это бывает после плотного обеда из улиток и еще после того как мы с ним вволю поиграем. Джек закрывает глаза и почти не дышит. А иногда он начинает икать, как будто ему нехорошо. Тогда я его бужу, а он меня кусает. Постепенно он перестает икать, лапки холодеют, нос высыхает, и между двумя вдохами иногда проходит по нескольку минут. Потрясающе! Сначала я даже думала, что все, он умер. Так что Джек у меня может остолбенеть и в феврале, и в мае.

Надо же! Похоже, вы неплохо изучили своего ежика.

Я всё записываю в дневник научных наблюдений.

Я покраснела, выдав себя. Мадемуазель Легро положила, свою миниатюрную ладошку мне на плечо.

О, Черри…

Это явно было какое-то ласковое обращение. Но раньше меня никто так не называл, поэтому я не знала, как реагировать.

Мы можем навестить Джека, если… если только…

Джулиус заперт в клетке.

Так между нами впервые установилось полное взаимопонимание. Мы поднялись на четвертый этаж, и мадемуазель Легро, к великому неудовольствию Табиты, зашла со мной в детскую.

Представите меня своим друзьям?

При виде бедолаги Клювохлопа, одноногой сойки, она растрогалась. Он неловко подпрыгивал, взмахивая крыльями, чтобы удержать равновесие. Ему это плохо удавалось, он падал и принимался гневно стучать клювом по прутьям клетки. Чтобы развлечь мадемуазель Легро, я запустила мышек Дентию и Физию в кукольный домик, где они принялись сновать вверх-вниз по лестнице с весьма деловым видом. Птенцы Цыпа и Дрипа уже выросли в куриц, которых в самом неотдаленном будущем ждала кастрюля с кипятком.

Вам их не жалко?

Видите ли, «мы откармливаем всякую живность себе в пищу и откармливаем себя в пищу червям».

Кажется, ее удивили мои слова. Ну разумеется, она же не перечитывала «Гамлета» так часто, как я.

В это время в комнату незаметно вошла Табита. Обернувшись, мадемуазель, словно зачарованная огненно-рыжими волосами и горящими глазами няни, застыла на месте — в точности как Мисс Тютю в момент опасности. Но тут же, чтобы не показаться недружелюбной, заговорила.

Бедная Табита, как вам, наверное; тяжело чистить все эти клетки.

Да будь я проклята, если близко к ним подойду!

После этого няня сложила руки на груди и свирепо уставилась на стол — на принадлежности для рисования. А я отправилась за Джеком, в его любимый закуток за угольным ведром.

Идите-ка сюда, мы вами полюбуемся! Смотрите, мадемуазель, какой он смешной, если поставить его на задние лапки! Настоящий джентльмен. Хотя соня-засоня. О, вот он уже зевает!

Печально, что у Джека нет… Я имею в виду, что он один-одинешенек.

Ежики всегда живут поодиночке.

Я положила свою модель на колени мадемуазель Легро. Поначалу она боялась уколоться, но потом Джек уснул, и она назвала его «ce pauvre cheri»[3].

Леди Бертрам оказалась права: как все француженки, мадемуазель Легро была сентиментальна.

Зима 1881 года открыла одну из самых необыкновенных страниц моей жизни. Мне исполнилось одиннадцать лет. Мадемуазель уже подружилась с Джеком, а я — с акварелью. Но тут нам пришлось расстаться на рождественские праздники. Крестная пригласила нас с родителями в поместье Бертрам. Предстоящая десятидневная разлука с мадемуазель Легро меня огорчала. Но это было не самое худшее. Что делать с моим зверинцем? Мэри согласилась приносить в детскую зерно и очистки, но только если там не будет Джулиуса. Черная крыса, даже запертая в клетке, приводила ее в ужас. Табита отправлялась поездом вперед нас, чтобы приготовить наши комнаты. После долгих уговоров она согласилась взять Джулиуса с собой, если я его как следует упакую.

Ничего хорошего от предстоящей поездки я не ждала. Как и все взрослые, леди Бертрам была любительницей задавать вопросы. Ее дети — мой кузен Филип и кузины Лидия и Энн, с которыми мне еще только предстояло познакомиться, — наверняка были до крайности избалованы. Все они, особенно Филип, часто болели, поэтому проводили много времени на юге Франции и на Ривьере. По описаниям леди Бертрам, в которых упоминались голубые глаза, белокурые волосы и фарфоровая кожа, я представляла их большими восковыми куклами, с которыми нельзя играть. А о том, что Рождество — это праздник, я не думала вовсе. Мои родители наряжали дома елку, но делали это так буднично и серьезно, словно когда-то поклялись проводить этот день ровно так же, как остальные дни года, и никак иначе. Путешествие по железной дороге было мне не в новинку: я уже ездила на поезде в Рамсгит, и мне запомнились ужасный грохот и сажа.

На станции уже ждал экипаж Бертрамов, чтобы отвезти нас в поместье через белоснежные заиндевевшие поля. Лошади выдыхали из ноздрей пар, приветственно потряхивали головами и явно рвались пуститься вскачь. Усевшись у окна, я закуталась в шаль по самый нос, спрятала ноги в солому и вскоре задремала, убаюканная ритмичным стуком подков по заледеневшей земле. Какая-то дама (не леди Бертрам) встретила нас у входа в усадьбу.

Дорогие друзья, добро пожаловать! Какое утомительное путешествие… Вы, должно быть, продрогли! Позвольте представиться: я — тетушка Дженет… Да, все зовут меня так, тетушка Дженет.

Леди Бертрам, пояснила она, сама бы нас встретила, но, увы, она не выносит холода.

Я распорядилась, чтобы вам подали ужин. Леди Бертрам непременно присоединилась бы к нам, но, увы, она не выносит переутомления.