нога болит. Услышала Марья, что не Граська со мной, подошла и отогнала его… А как нога тогда болела, вовек не забуду. И чего только не делала — даже лягушку прикладывала…
— Мама, а зачем лягушку? — заволновалась Надя.
— А лягушка холодом своим боль снимает.
— Ай, мама, пусть бы она жила, лягушка… — Надя готова была расплакаться — так жалко ей стало лягушку.
Отец снова возвращается к начатому раньше разговору:
— Акулинке той, косоглазой, я потом такое подстроил, что она и про танцы забыла… — Отец курил и улыбался.
— Слушайте вы его… Вот уж хвастун! «Подстроил»… Тебя же, сказывали мне, видели с ней! Что, детям стыдно признаться? «Косоглазая»… Не верьте вы ему — она ведь совсем не видела ничего, покуда очки не купила… A-а, кудри запомнил?! Да ты признайся уж, что млел по той своей Акулинке. Тебе она небось каждую ночь снилась, а теперь говоришь… А как же он, голова, поступил… Даже стыдно детям сказать: подговорил ребятню, а те в ее пуховую шапочку конских катышков накидали…
— А та Акулинка маленькая была? — снова спросила Надя.
— Нет, деточка, не маленькая — невестой была. Такая вот, как Валька Мишурова, как Нина наша. Ладная была. — И к отцу: — Ну разве так шутят?
— А ей давно хлопцы собирались санки подкинуть… Чтобы не форсила, одевалась как все. А то шапочку! Даже теперь редко кто в таких шапочках ходит… Модница была — не подступись. Все по-городскому старалась слово ввернуть: «что» да «кто». А сама в няньках не усидела в городе. Вытурили — детей била…
— Вот-вот! — смеется мать. — Вот на ней и надо было бы тебе жениться. Акулина накрутила бы тебе кудри. При ней бы ты пикнуть бы не посмел! А я что — робкая… — Мать немного помолчала. — Я ведь так и не досказала про свою ногу… И надо же, один раз поплясала и чуть без ноги не осталась. А теперь пляшут и ни поста, ни черта лысого не боятся…
Его принесли как раз под вечер. Было оно адресовано отцу. А дома у нас так заведено: если пришло письмо, то читается оно обязательно вслух — чтоб слышали все, и обязательно, чтобы слышала мать. Отец, конечно, читать и писать умеет, но распечатывает письма не он, а кто-нибудь из нас, детей, — кто окажется под рукой. Он же и письмо читает, а случалось и так, что никого из нас не оказывалось дома, тогда мать забирала письмо и шутя шпыняла отца:
— Тоже мне грамотей нашелся!.. Окончил полкласса всего, шевелить научился губами — и уже не подступись, переписку ведет… Придут дети, вот мы и поглядим, от кого письмо. Может, знакомая какая пишет, недаром хвост трубой держишь…
На этот раз письмо прямо от почтальона попало в мои руки. Отца не было дома, он уже ушел на ферму сторожить колхозное стадо. И я спрятал письмо за пазуху: может, важное что, срочное — занесу сейчас же отцу, пусть прочтет.
— От кого письмо? — вышла вдруг из огорода мать. — Батьке?
— Из Славгорода… от Михалькова, — ответил я, потому как на конверте значился обратный адрес.
— Прочитай, — сказала мать коротко.
— Так это ж батьке пишут.
— Прочитай. — И мать подступилась ближе.
Я начал читать. Знаю: нехорошо, но что поделаешь.
— «Герасим Андреевич!
Ехал я к тебе, ехал, но, как видишь, не добрался. Надо же, когда свернули с шоссе, застряли. Дорога там совсем раскисла от весенних дождей. По-видимому, только на тракторе можно пробраться в вашу деревню. Но у нас, к сожалению, был не трактор, а всего лишь машина-полуторка. И мы, веришь, полдня буксовали, еле выкарабкались снова на шоссе…
Думаю, ты уже догадался, коль я так настоятельно хочу видеть своего охотника, то есть у меня к нему, стало быть, важное дело. И вправду пробирался к тебе я недаром. А вот с кем я всю эту неделю колесил, ни за что не догадаешься… Да что ж это я мариную тебя? Так и быть, признаюсь: бобров этим летом будем ловить! Да-да, бобров! И не удивляйся — это все правда. Откуда, спросишь, мне известно такое? А вот. Прибыл из самой Москвы представитель зоологической конторы Главного управления охотничьего хозяйства Малинин Кирилл Александрович. Контора эта обеспечивает дикими зверями и птицами все наши зверинцы, зоологические сады, парки и другие подобные учреждения… К нам же Малинин приехал для того, чтоб организовать, а потом и начать работы по реаклиматизации бобров, которых мы, выходит, и будем ловить. Ну как, радостные вести, а?!
Сейчас Малинин в Минске, согласовывает с республиканским начальством место отлова бобров. Повез он и список охотников, которых мы тут с ним наметили для этой работы. Включил я и тебя, Андреевич, в этот список. Так что готовься, будешь бригадиром. Тебе предназначается участок, куда входит Проня с притоками и близкими к ней болотами и озерами… И еще. Отлов начнется с 15 июля. К этому времени ты подготовь лодку и боброловецкие снасти. Конечно, подбери себе надежного напарника… Да не вздумай только отказываться — где же мне найти тогда такого бригадира, как ты? Словом, не сомневаюсь, что примешь мое предложение, ведь занятие это как раз по тебе, справишься, и ничего, что инвалид. А нет, бери себе тогда в помощники сына которого… Да смотри, чтоб и у него охотничий билет имелся, иначе не допустят к отлову. Вот и все. Будешь у нас тут — заходи, жду».
Письмо это, конечно же, надо поскорее показать отцу. Вряд ли он откажется от такой охоты… Наоборот, еще как обрадуется!
— Михалькову все время не сидится, словно червяк его какой точит… Вишь, теперь уже батьку твоего в челядники к себе подбивает, — начала мать недовольно. — Ох, чует мое сердце, накличет на наш двор беду этот Михальков… Не хватало еще, чтобы твой батька в пролобку [1] где ввалился, таскаясь по болотам да по озерам… Что они там себе думают, начальники? Бобров же нельзя ловить, зачем грех на душу брать?.. Вот пусть только батька твой согласится поехать на бобров, так я, не сойти мне с этого места, все брошу! Пальцем не пошевелю, ничегошеньки не стану по хозяйству делать…
Михалькова я знал давно. Он сколько раз заезжал к нам и в эту зиму, даже ночевал, когда готовил облаву на волков. Правда, тогда в нашем лесу волков не удалось обложить — вовремя убрались, почуяв беду. Выследили восьмерых спустя несколько дней, но уже за Сожем,
