Борис Раевский - Товарищ Богдан

Петр кивнул. Мол, все в порядке.

— Тогда вот что. Ты двигай домой. Тебе ведь завтра в шесть на завод. А у меня еще одно дельце есть.

Бабушкин пожал руку Петру и быстро зашагал прочь.

Он торопился. Сегодня вечером зубатовцы устраивали еще одно собрание в ночлежке на Сенной площади. Бабушкин надеялся еще успеть и туда.

Получалось как-то даже глупо. И неприятно. Казалось бы, мелочь. А все-таки досадно.

Нет, никто его, конечно, не проверяет. И не будет проверять. Никаких отчетов. И все же очень неприятно.

Будто присвоил что-то чужое. Именно присвоил.

Бабушкин покачал головой, задумался. Еще раз пересчитал все свои расходы. Да, четырнадцать рублей. Где же пятнадцатый?

Он походил по комнате, остановился у окна. На дворе за что-то выговаривал высокому, как гренадер, дворнику Харитону старичок — хозяин дома. У хозяина верхняя губа как-то странно наползала на нижнюю. Совсем скрывала ее. Казалось, он бережно прятал губу.

Хозяин заметил стоящего у окна нового жильца господина Шубенко — беззвучно пошлепал губой и приподнял шляпу. Бабушкин молча кивнул. И отошел от окна.

Да, теперь он солидный человек, страховой агент, и не пристало ему так вот, в рубахе навыпуск, красоваться у окна.

«Где же все-таки пятнадцатый рубль?» — снова подумал он.

Если бы деньги были свои, ну, тогда черт с ним, с этим рублем проклятым. Никто никогда не мог упрекнуть Бабушкина ни в скупости, ни в мелочной расчетливости.

Но тут деньги были партийные. Вот в чем загвоздка! Партийные деньги! А к ним Бабушкин всегда относился с величайшей щепетильностью. Иногда, пожалуй, даже с излишне скрупулезной точностью и дотошностью.

«Хорошо было когда-то… — подумал Бабушкин. — На Семянниковском… По тридцать, а то и по сорок в месяц выгонял».

Да, в те годы, в юности, Бабушкин слесарил на заводе, и заработки были приличные. Правда, работал как вол. По четырнадцать часов в сутки.

Главное — свои были деньги, собственными мозолями добытые, они не давили на душу. Хоть проешь, хоть на бильярде продуй — сам себе господин. А тут совсем другое. Как ни крути, а живет он на партийные деньги, на те деньги, что по копейкам стекаются от рабочих в партийную кассу.

И хотя понимал Бабушкин, что профессиональный революционер все силы и все время свое должен отдавать революции, а если будет он стоять день-деньской у тисков, то когда же заниматься забастовками и собраниями, когда же распространять подпольную газету и проводить занятия кружков… хотя все это Бабушкин отлично понимал, но все-таки.

Каждый раз, когда получал он пятнадцать рублей из партийной кассы — на месяц жизни, каждый раз чувствовал себя как-то неловко. Словно иждивенец он у партии.

«Не иждивенец — работник партии», — внушал он себе.

И все-таки… Лучше бы не брать этих денег. Обойтись бы как-нибудь…

Одно только утешало: партия «платила» своим бойцам-подпольщикам так мало — никто ни позавидовать, ни упрекнуть не мог.

С горечью шутили друзья Бабушкина: «И на воле, и в ссылке наш потолок — пятнадцать». И впрямь, ссыльному царская казна выделяла «на содержание» пятнадцать рублей в месяц. Только-только, чтоб с голоду не умер.

Но вот оказался он на свободе. И опять, как это ни печально, те же пятнадцать в месяц. Их вручала подпольщику партия.

Не обессудь, товарищ! Уж очень тоща партийная касса!..

Бабушкин и жил на эти пятнадцать рублей. Скупо жил, конечно. Обычно жена прирабатывала. Брала белье в стирку. Но это раньше. А теперь… Теперь появилась Лидочка. Где уж тут о приработке думать! Да и неловко: жена солидного страхового агента — и вдруг белье в стирку берет. Сразу на подозрение попадешь.

Задумался Бабушкин. Подошел к кроватке. Это только называлось — «кроватка». А вообще-то просто ящик из комода. Приспособили вот.

Лидочка спит. Крохотное, сморщенное, как у старушки, безбровое личико. И словно бы хмурится.

«Чем же она недовольна? — Бабушкин усмехнулся. — В ее возрасте, кажется, все и всем довольны!»

Он долго глядел на дочку, потом вдруг опять вспомнилось: «Где же этот чертов рубль?»

Десять рублей он передал жене. На прокорм. Мало, конечно, но что поделаешь? А пять положил в «банк». Так у них с женой называлось местечко под книгами. На всякие «прочие» расходы.

«Куда же делись эти пять?!»

Жену он уже спрашивал. Нет, она из «банка» ни копейки не брала.

Он опять зашагал по комнате. Была она крохотная — шесть шагов от окна к двери, шесть обратно.

«Так. Два рубля — Фельдману».

Это он помнил точно. На явке случайно встретил Льва Фельдмана, бежавшего из ссылки. Отдал все, что было при себе.

«Семьдесят копеек — на марки».

Да, это тоже точно. Марки пожирали много денег.

«Полтинник — перчатки».

Единственная трата, которую он позволил «на себя». Начиналась уже зима. Руки коченели. Но это ладно, потерпел бы. Но главное, неприлично: страховой агент — и без перчаток. Нет, не годится. Пришлось купить.

«Восемьдесят копеек — две бандероли».

Это Ильичу. Когда прощались в Лондоне, Ильич просил непременно выслать две очень нужные ему книги. Бабушкин, как прибыл в Питер, разыскал, послал.

«Итого — четыре рубля. Ровно четыре. А пятый?»

Это становилось уже навязчивым.

Нет, никто не потребует у него отчета. Но все-таки где же рубль? Партийный рубль. Не пропил же он его, в самом деле!

И курить он не курил. И на бильярде давно уже не играет. Забыл даже такую привычную когда-то, приятную тяжесть кия. Какой уж тут бильярд! Вечно не хватает времени. На самое необходимое — и то не хватает.

Бабушкин переоделся, вышел из дому. Путь его лежал в центр.

«Да, надо как-то зарабатывать, — думал он. — На партийных хлебах не протянешь».

Страховым агентом Бабушкин стал недавно.

Каждую неделю, в пятницу, агент должен сдавать отчет в бухгалтерию «Феникса». Когда пришел Бабушкин в первую свою пятницу и выяснилось, что за всю неделю никого он не застраховал, бухгалтер аж очки снял от удивления. Но Бабушкин отговорился: мол, жена болела, и дочка тоже, но впредь все будет в порядке.

Однако и во вторую пятницу его отчет был столь же краток. И бухгалтер уже с явным недовольством глядел на лентяя.

«Да, придется хоть два-три домишка застраховать, — подумал Бабушкин. — И чтоб снять подозрение в „Фениксе“. И чтоб заработать рубль-другой».

Он шагал неторопливо, солидно, будто гуляя. Смотрел по сторонам. До центра от Охты далековато. Надо бы взять извозчика, но…

Бабушкин побренчал в кармане монетками. И не вынимая их, он знал: четыре монетки, три — двухкопеечные, и одна — алтын. Вот и все капиталы. Да, не густо!

Он шел и шел по деревянным тротуарам, мимо длинных, залатанных обрезками кровли заборов. Шел и мысленно составлял маршрут своего сегодняшнего дня. Надо побывать у «Сименса», потом на «Айвазе», надо встретиться с Михалевым, а вечером — кружок на Стекольном.

Да, нынче без извозчика тяжело. Сейчас очень пригодился бы тот рубль.

«Рубль… Извозчик… Извозчик…»

И вдруг он вспомнил. Да, точно! Вот куда канул тот злосчастный рубль!

Это случилось недели две назад. Так же неторопливо шел господин Шубенко, помахивая палкой, по Невскому, у Гостиного. Он направлялся в Летний сад. Там, возле памятника Крылову, была назначена встреча с Петей Лаптевым.

Он шел среди гуляющей пестрой толпы, шагал спокойно, неторопливо, как и должен идти знающий себе цену страховой агент.

И вдруг насторожился. Он даже не понял, почему, в чем причина тревоги, но тотчас внутренне напрягся, весь как-то напружинился. Однако по выработанной годами привычке подпольщика он не остановился, не засуетился, а продолжал все так же размеренно и степенно плыть в общем потоке.

Только наметанный, цепкий взгляд его быстро, словно сортируя, скользил по идущим.

Ага! Вот… Вот что насторожило его. Какой-то невысокий господин в синем пальто и с тросточкой обогнал его, а теперь остановился у афишной тумбы и смотрит, что и в каком театре идет. Но главное, этот шустрый господин, обгоняя Бабушкина, на миг обернулся и глянул ему в лицо. Взгляд был острый и мгновенный, как удар клинком. И тотчас господин заспешил дальше.

«Может, случайность? Ну, посмотрел — и все. Но… Зачем остановился? Хочет еще раз поглядеть. Нет, не случайность».

Не оглядываясь, Бабушкин быстро зашагал. Он не сомневался: шпик следует за ним. Впереди, у Александринского театра, стоял извозчик. Один. Это удача.

Бабушкин вскочил в пролетку.

— Гони! — и назвал кучеру первый пришедший в голову адрес.

Он видел, как заметался на тротуаре шпик, как что-то кричал и махал рукой.

Бабушкин проехал по Невскому, свернул на Фонтанку, потом опять свернул — на Гороховую. Постепенно он успокоился. Кажется, ничего подозрительного.