Застава с полосатой перекладиной и будкой виднелась слева. Машина уже миновала шлагбаум. Двое часовых, проверявших пропуск, возвращались в будку. Перед Славкой расстилалось ровное поле. А дальше темнели длинные приземистые теплицы. Их было много. До войны совхоз славился на всю область своим парниково-тепличным хозяйством. Блестели на солнце ребристые стеклянные крыши. Кое-где стекла вылетели. В этих местах рамы были аккуратно закрыты железными листами.
«Если это и есть склад, то где же охрана? — подумал Славка. — Неужели только одна застава?»
Он не заметил четырех сторожевых вышек, пристроенных к угловым теплицам, не знал, что вся территория склада окружена минным полем, что по внешнему краю минного поля раз в полчаса проходит дозор. Этот патруль уже успел протоптать тропку, за которой в каждой рытвинке таилась смерть.
Посоветоваться Славке было не с кем. Да и не тот был у него характер. Он чувствовал, что перед ним — склад. Славке очень хотелось поскорее вернуться и похвастаться своим открытием. Но что-то мешало ему повернуть назад. Это «что-то» в конце концов вылилось в очень определенную мысль. Славка представил, как партизаны, получив новое письмо на синей бумаге, сообщают в Москву о складе боеприпасов. Оттуда вылетят самолеты, сбросят бомбы и… — разлетятся теплицы, посыплются стекла… Ни одной бомбы в теплицах не окажется! Что тогда?..
И Славка решил убедиться…
Часовой на сторожевой вышке заметил мальчишку, когда тот подползал к минному полю. Это было настолько неожиданно, что гитлеровец пожал плечами и сделал брезгливое, недовольное лицо. Какой-то мальчишка днем по мелкой канаве среди чистого поля ползет к складу!
Часовой позвонил дежурному офицеру, который долго не мог понять, в чем дело, а потом спросил:
— Куда ползет?
— На мины! — ответил часовой и услышал игривый голос начальника:
— Слушайте, Фриц Шпейер, никогда не мешайте самоубийцам! Это даже любопытно! Я сейчас выйду посмотреть!
И офицер вышел с большим черным биноклем. Отличные цейсовские стекла нащупали Славку и приблизили его к холодным, равнодушным глазам.
У тропки, проложенной ногами дозорных, Славка задержался.
— Смелей! Смелей! — вполголоса подбодрял его офицер и белым платком протер окуляры бинокля.
Славка переполз через тропку. Еще пять метров… Над полем поднялся угловатый колючий смерч земли. Через секунду второй.
Земля осела, дым рассеялся. Никто больше не полз.
* * *
Убедившись, что ни один из вагонов «санитарного» поезда не уцелел, партизаны поспешно и скрытно отошли от железной дороги и тайными тропами направились в свой лагерь.
Самсон и начальник штаба возвращались вместе.
— По поводу осторожности… — прервал молчание Самсон. — Настоящая осторожность не однобока. Однобокая осторожность — это перестраховка. Надо быть осторожным, чтобы не клюнуть на хитрость врага. Еще больше надо быть осторожным, чтобы не перехитрить самого себя и не увидеть провокацию там, где ее нет… Но это — так, между прочим… Главное сейчас — наши таинственные помощники! Если ждать седьмого числа, — пропадут они ни за что! Ты только подумай: группа каких-то конопатых мальчишек или девчонок с косичками рыскает по городу! Маленькие, наивные, неосторожные… Тебе не страшно за них?
— Последние дни я только и делаю, что боюсь: за отряд, за судьбу операции, а теперь… и за них!
— Так вот я и говорю, — продолжал Самсон. — Ходят, бродят глупыши, на каждом шагу их подстерегает страшное!.. И ты мне не возражай — не поможет! Сегодня же пойду в город! Сам! Никому не доверю! Разберусь на месте… Ждать седьмого — ждать беды и для них, а может быть, и для нас…
* * *
На следующее утро дворничиха Дарья — крепкая пятидесятилетняя женщина — начала подметать улицу на час раньше, чем обычно. Так же рано вышел на работу другой дворник — тот, который убирал площадь и сквер напротив ресторана «Летний». Оба получили определенные инструкции.
Усердно шаркая метлой, Дарья к семи часам оказалась рядом с урной на углу двух улиц — Первомайской и Белой. В этот утренний час народу еще было мало. Дарья не торопясь очистила урну. Ни одной синей бумажки ей не попалось. Значит, она не опоздала — письмо не опущено в ящик. Дворничиха отошла в сторону, принялась очищать решетку над люком для стока воды, ожидая человека, который приблизится к урне.
Ровно в семь часов на улице показался мальчишка, Дарья заметила его и повернулась к нему спиной, а краешком глаза продолжала наблюдать за урной. И точно — поравнявшись с урной, паренек ловко бросил в нее что-то и вздрогнул, услышав негромкий окрик:
— Эй, мальчик! Ты зачем мусоришь? Я только что подметала тут!
Миша хотел побежать, но, пересилив страх, посмотрел на дворничиху и невнятно пробормотал:
— Я-я же… в урну… а не… на тротуар…
— Все равно! Подбери сейчас же!
Дарья хотела для проверки увидеть цвет бумаги. Миша послушно полез в урну и сунул комочек синей мятой бумаги в карман.
— Привет от Самсона! — тихо произнесла дворничиха и, не ожидая, когда растерявшийся паренек опомнится, добавила: — Письмо передашь лично. Самсон ждет! Иди в дом три по этой улице, квартира семь. Позвонишь пять раз. Звонки короткие. Иди.
Тетя Даша легонько подтолкнула его метлой и повторила:
— Дом три, квартира семь, звонков — пять коротких…
Она снова стала подметать улицу, а Миша, как во сне, дошел до дома номер семь и свернул в подворотню, сжимая в кулаке записку, в которой было рассказано все, вплоть до вчерашних событий.
Выслушав сбивчивый рассказ Миши, Самсон понял, что медлить нельзя. Особенно насторожило его исчезновение Славки. Партизан думал, что Славка попал в гестапо, а это значит, что каждую минуту можно ждать новых арестов…
Через час из города исчезли Дарья и связной, обслуживающий урну у ресторана. Около полудня по дороге к лесу прошли четыре грибника с корзинами: две женщины и двое мальчишек. Они шли быстро, но часто оглядывались назад, потому что надолго покидали родной дом. Это были Миша с Геной и их матери…
В сибирском городке жили три подружки-пионерки.
Вьюжным февралем 1943 года одно за другим пришли три извещения с фронта. Девочки остались без отцов.
Были слезы. Были дни, когда все казалось потерянным. Но жизнь шла вперед. Она требовала сил. И силы нашлись — так уж устроен человек.
Горе не забылось. Оно просто отступило под натиском суровых военных будней.
Прошел год. Война продолжалась. Тыл помогал фронту.
После уроков все девочки оставались в школе — вязали для воинов теплые носки и варежки. Потом подарки упаковывали в ящик и школьный сторож нес посылку на почту. Многие тысячи таких ящиков отправляли тогда в далекий путь — на фронт.
Порой девочки работали по четыре часа в день и все-таки считали, что сделали очень мало. Чаще других так думали три подружки — Лида, Маша и Саша. Они бы сидели за вязаньем до ночи, но грубоватый и добродушный старик-сторож, когда темнело, включал звонок, и дребезжащая трель не умолкала до тех пор, пока девочки не прекращали работу.
— Война войной! — философски говорил сторож, провожая их до выхода. — А уроки уроками!.. Домой — и за книжки!..
— Девочки! — сказала как-то Маша. — Иногда я вяжу и думаю: может, папка из-за такой вот варежки я погиб. Была рваная перчатка, отморозил палец, а тут атака — фашисты лезут. Стрелять надо, а палец не работает! Ну, и…
Она судорожно вздохнула, чтобы не всхлипнуть.
— Вот так и сейчас! — после минутного молчания продолжала она. — Мы ушли! Нам уроки, видите ли, готовить надо! А кому-нибудь на фронте не хватает теплых варежек!..
— Кто нам мешает вязать дома? — горячо подхватила Саша. — Засядем хоть на всю ночь.
— А шерсть? — спросила Лида. — Где шерсть возьмешь?
— У нас коза есть! — ответила Маша. — Острижем — вот тебе и шерсть будет!..
Из шерсти козы много не свяжешь. Всего получилась пара варежек.
Подружки подумали, поспорили и решили послать на фронт бандероль.
— А кому? Раз бандероль, — на почте обязательно спросят, кому… Фамилию потребуют указать, — сказала Лена. — И адрес нужен точный. А у нас ничего мет.
— Нет, так будет! — возразила находчивая Маша. — В любой части найдется Сидоров! А номер части поставим такой: пять один пять девятнадцать… Сидорову Михаилу Алексеевичу…
И направилась бандероль с выдуманным адресатом на фронт.
* * *
Угрюмый он был и замкнутый. Никто не видывал на его лице ни улыбки, ни проблеска радости, ни простого мимолетного оживления. Все в роте звали его Сидором, хотя настоящее имя солдата было Михаил, а фамилия Сидоров. Знали, что в первые дин войны потерял он своих близких и остался совсем один. За три года не пришло ему на фронт ни письма, ни открытки. Он и не ждал никаких вестей, даже голову не поворачивал, когда старшина или писарь заходили в землянку и начинали выкрикивать фамилии солдат, которых осчастливила полевая почта.
