Яма понемногу превратилась в норку, в которую жук и свалил свой шар и спрятался сам. Я очень огорчилась такому концу, так как загадка оставалась загадкой, как вдруг услышала голос Константина Егоровича:
— Так-с! Теперь посмотрим, что вы делаете в вашей норе? — и он, подойдя, начал тихонько разрывать место, куда исчезли жуки и шар.
Оказывается, мой хозяин одновременно со мной следил за этими жуками, и я не заметила этого потому только, что сама была поглощена наблюдением.
— Эге, приятели, да вы просто едой занимаетесь, — сказал он, расширив отверстие норы.
Жуки действительно уплетали шар, расположившись дружелюбно рядышком.
— А ты что, Хруп? — обратился хозяин ко мне. — Интересуешься, Узбоич? Это, братец, жуки копры, удивительный, доложу, народец. Вот они сейчас закусывают, а когда прийдет пора, то жучиха скатает шарик поменьше, да и запрячет его в норку, а там в него яичко положит. И выйдет из этого яичка крошка-личинка. Поест она навозу и вырастет, меняя кожу, в большую личинку, а там и в жука превратится. Превратится и выползет наружу. Понял? — и Константин Егорович щелкнул меня в нос.
Разумеется, я поняла, но… зачем же в нос щелкать? Хоть и не больно он это сделал, но я этого не любила: нос у нас — крыс — место деликатное, нос наш — первый помощник, и мы его очень холим. Нехорошо поступил Константин Егорович, очень нехорошо.
А все же мне было по душе, ведь было от чего вновь задуматься. Поди ж ты! Эдакая тварь, а как заботится о потомстве. И вспомнила я о могильщиках, зарывших землеройку, а вместе с этим и о моем когда-то мнении о насекомых, как о безмозглых тварях. Нет, видно, ничего нет на свете безмозглого!
Удивительно, как судьба играла с моей страстью к изучению. То по целым дням ничего не подарит, то вдруг разом покажет так много интересного.
В этот же день у моих хозяев был разговор о копрах, начавшийся с беседы о двух лакомках, спрятавшихся в нору. Из этого разговора я узнала одну чрезвычайно важную новость, что у живых существ есть два ума. Один ум — родительский, наследственный, который, помимо животного, указывает ему — что он должен делать, чтобы прожить свою жизнь; другой ум — свой, развивающийся у каждого отдельно и далеко не у всех животных. Этот ум дается опытом и напряженной думой. Его понемногу встречают у многих животных, но у кого он преобладает над наследственным умом и кто особенно богат им, так это — человек.
Так узнала я в первый раз о разнице между инстинктом и разумом. Плохо я поняла тогда самую суть дела, но хорошо усвоила, что копры делают запасы своим личинкам не по разуму, а по инстинкту. Николай Сергеевич прямо сказал:
— Молодой жук, вылезший из норы, где он вышел из личинки, и никогда не видавший ни отца, ни матери, сразу принимается за катанье шаров. Кто же его научил этому, кто подсказал? А вот этот самый инстинкт, наследственный ум.
Скверно было то, что Николай Сергеевич, сказав это почему-то мне, тоже щелкнул меня по носу.
Если они будут так делать, я сбегу, положительно сбегу. Неволю могу с грехом пополам переносить, но щелчки по носу… никогда!
А наш караван все подвигался и подвигался, пока не пришел в какое-то большое селенье с высокой горой, на которой возвышались зубчатые стены.
Здесь вся поклажа вновь была помещена в какую-то комнату с каменным полом. Очевидно, вновь продолжительная стоянка. Из бесед людей я узнала, что мы в бухарском городе и что мои хозяева пробудут здесь недели две. Это мне не понравилось. Быть может, для моих приятелей путь пройденный был настолько интересен, что они не прочь были потолковать о нем с друзьями и пожить на одном месте.
Что касается меня, то я имела полное основание не любить таких остановок. Неволя в пути, когда вы все-таки видите кругом новое, и неволя на одном месте среди однообразной обстановки не одно и то же. К тому же жизнь с моими двумя друзьями дала мне так много нового, иногда загадочного, что жажда к новизне у меня только возрастала. А вместе с ней у меня возрастало недовольство на однообразное отношение ко мне окружающих. Никто, никто не понимал меня, хотя я всех понимала… Никто не относился ко мне, как к разумной крысе, а все видели во мне только забавную крысу. Что может быть тяжелее чувства невозможности быть понятым!
И вновь запала во мне тоска и вновь ее объяснили хворостью.
— А, ведь, какой веселый был дорогой! — удивлялся Николай Сергеевич.
— Удивительно, — соглашался Константин Егорович.
И только Джума твердил одно: «Якши Узбой, чох якши!»
Нет худа без добра. Мое грустное настроение не интересовало любопытных, и понемногу все перестали ходить смотреть «диковинную» крысу. Что было диковинного в крысе, понуро сидевшей около дорожного ящика, прикованной на цепь к его крышке.
Немножко развлекало меня то, что по комнате шмыгали не черные, а темные мышки, но я уже догадывалась, что это цвет песчаных окрестностей. Других же животных наблюдать из этой темной комнаты в одно маленькое окно было нельзя. Да и было ли что-нибудь интересное в городе?
Но… скоро всякая грусть моя прошла. Это было вполне понятно. Поправляя цепочку на моей шее, Николай Сергеевич нашел, что она меня давит и сделал ошейник послабее. Какова же была моя радость, когда я вечером, возясь около баула, неожиданно сняла свой ошейник!.. Свобода! Великое это слово для животных.
Я выбралась тихонько из своего угла и вдоль стенки пошла вон из комнаты, минуя спавшего на лавке Джуму. Собственно убегать я не собиралась, но я вообще ни о чем не думала, а просто под влиянием охватившей меня свободы пошла вперед, куда глядели глаза.
Я опомнилась только тогда, когда пробралась на какую-то улицу, вдоль которой шли странные стойла вроде тех, какие я видела на базаре. И очнулась я оттого, что где-то залаяла собака. Даже залаяла не на меня, так как я слышала просто собачий оклик:
— Эй, собаки, спите что ли? — на который другие приятели отвечали:
— Разумеется, нет, нашел, что спрашивать.
Возвращаться назад было невозможно: я потеряла свой след. Тут только сообразила я всю сделанную мной глупость. Оставить трех приятелей, сытый угол и безопасное убежище и вновь вступить на путь искателя приключений! И где? В стране, где мне непонятен язык людей! Это безрассудство!
Но, свобода, свобода… ты многое можешь заменить собой.
Вдруг мои размышления были прерваны каким-то цыканьем. Мимо меня промчались… два пасюка. Что это? Сородичи? Я не на чужбине, а среди своих! Горячее чувство радости хлынуло на меня волной, но сейчас же и отхлынуло.
Среди своих! Да разве признают животные родственников? Безумная, ты забыла, как тебя встречали крысы на твоей же родине! Ты забыла, чего тебе стоил твой угол под конюшней! А здесь: разве не видела ты яростной погони крысы за крысой!
Везде борьба и везде самая ожесточенная, беспощадная борьба! Вот тебе еще закон природы, если только ты теперь в состоянии думать об этом…
Грустные мысли, тяжелые мысли, ну… а все же нужно было действовать.
Ночь я провела, осторожно бродя по сонному городу. Над улицами носились какие-то птицы. Одних я узнала — это были маленькие совы, другие, очень похожие на сов, но, очевидно, другой породы, так как они летали и, спугивая откуда-то ночных насекомых, ловили их. Их рот разевался, как у ласточек. Я не знала, конечно, что это были безопасные козодои и очень боялась выбегать на чистые места.
Удивительная вещь: в минуты опасности становишься в десять раз внимательнее и делаешься чрезвычайно наблюдательной. Ведь этих козодоев я не раз видела и раньше, но и не думала всматриваться в них и искать разницы между ними и совами. Безопасная жизнь возле друзей усыпляла мою осторожность и бдительность, которая тотчас же проснулась, когда я вновь была предоставлена только своим силам.
Много я исходила за ночь в поисках того домика, в котором остановились мои приятели, но тщетно. Я только проголодалась. Пока ночь еще не прошла, я спешила отыскать что-нибудь съедобное, чтобы иметь еще время скрыться на день в надежном убежище. Это оказалось нетрудно, так как улицы были грязны и среди невыметенного сора было много съестного. Хотя я и отвыкла от такой пищи, но, боясь обессилеть, съела найденный под одной из ступеней недоеденный початок какого-то растения. После такого невзыскательного ужина я забралась в чью-то хижину и спряталась в груде вещей.
Утро было полно неожиданностей. Начать с того, что вещи, в которые я забралась, вместе со мной куда-то понесли и положили на широкий двор, окруженный каким-то навесами. Шум и гам поднялся невообразимый. Под навесами ржали лошади, кричали ослы, ревели верблюды. Возле сложенных на дворе вещей толпились туземцы-халатники. Речей я не понимала, но по всему видела, что кто-то куда-то отправляется караваном.
Какая-то лошадь тихонько ржала:
— Скоро ли? Шумите, а никто нейдет. Верблюды хором кричали:
